Из зарубежной пушкинианы

Конечно, и время написания рассказа, и дневниковые записи Бунина, и сюжетные линии, — все говорит о том, что прообразом героини могла быть Пушкина-Розенмайер. Но автор почему-то старательно избежал описания портрета героини. Ни одной краски, ни намека. Да и в судьбе бежавших от русской революционной бури было так много общего. И все-таки… Интересно, знал ли Бунин, что с внучкой Пушкина связана таинственная история о пропавшем пушкинском дневнике? В дневнике самого Бунина — об этом ни слова. Знай он эту историю, она взволновала бы его. Стало быть, Розенмайер ему об этом не рассказывала.

Многие русские пушкинисты сомневались в том, что второй неизвестный дневник вообще существует. Николай Александрович Пушкин, брат Елены Александровны, живший в то время в Брюсселе, считал все это легендой, которую сестра нарочно придумала, желая привлечь внимание к себе и своему бедственному положению. Было ли это легендой или правдой, — оставалось неизвестным и продолжало будить воображение. В печати появлялись научные статьи и даже фантастические рассказы на эту тему. В середине восьмидесятых годов сообщили о публикации в США неизвестного дневника Пушкина. Взволнованный, я попросил американских друзей срочно прислать мне по почте экземпляр. Они немедленно откликнулись. Книжки я не получил: ее задержала таможня. Друзья посылали снова и снова. И все напрасно! Ни один экземпляр до меня не дошел. Все разъяснилось, когда в гостях у И. С. Зильберштейна я увидел эту книгу. Это оказалась фальсификация, и притом порнографического характера. Книжку Зильберштейн получил по почте. Я понял, что советская таможня крепко стоит на страже нравственности. Но вот как получил книгу Зильберштейн, — осталось для меня загадкой.

В феврале девяносто седьмого года я приехал в Ниццу. Весь предыдущий год в Москве мучительно умирала моя жена, и пригласившие меня друзья верили, что Лазурный берег — лучшее средство от депрессии. Жил я в отеле l’Oasis (Оазис), где Чехов в 1900 году кончил редактировать «Трех сестер». Впрочем, в то время отель назывался «Русским пансионом». Во дворе пальмы, а под моим балконом — густые вечнозеленые заросли с листьями, будто вырезанными из жести, с яркими желтыми грейпфрутами. Двор был действительно оазисом в большом приморском городе. Тихо. Поют птицы. Пахнет настоянным на лимонах морским воздухом. Где-то в этом доме, может быть, даже в моей комнате, Чехов писал или переписывал монологи сестер, мечтавших о Москве. «Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и в Москву… Да! Скорее в Москву». Мне сейчас это казалось странным: в Москве осталась смерть.

Днем я уходил по улицам Гуно и Мейербера к набережной, Promenade des Angles. Широкое шоссе обсажено пальмами, доходящими до верхних этажей светлых, кремового цвета вилл. А по другую сторону от шоссе — море. В это время года солнце — тусклое, как будто растаявшее, а вода не лазурная, а серовато-жемчужная. Дул холодный ветер. За день я уходил на десять, пятнадцать километров в сторону итальянской ривьеры, туда, где на горизонте холмился берег и стояли рыбацкие сети. Море успокаивает. Может быть, потому, что море — стихия. А перед стихией отступает и одиночество. Замерзший, я возвращался назад и пил чай в баре на набережной. Подавая чай, бармен жаловался на погоду:

— Нынче и осень была очень холодной.

А я, услышав про холодную осень, тут же вспоминал о Бунине и внучке Пушкина.

В мэрии Ниццы мне выдали справку за номером 3178, в которой значилось, что «Елена Пушкина, проживавшая по бульвару Гамбетта, 42, умерла четырнадцатого августа тысяча девятьсот сорок третьего года в четыре часа пятьдесят минут». Там же говорилось, что она «родилась в Туле (Россия) двадцать девятого августа тысяча восемьсот девяносто пятого года, была дочерью Александра Пушкина и Марии Павловой, вдовой Николая де Розенмайера, и профессии не имела». Из справки следует, что муж Елены Александровны умер до нее, а ее хоронить было некому: ни дочери, ни близких рядом не было. Может быть, этим объясняется расхождение в возрасте. До сих пор было известно, что Елена Александровна умерла в пятьдесят четыре года, а не в сорок восемь, как указано в справке. И это все, что я узнал. Как найти в Ницце хоть один след этой пропавшей жизни? В мэрии мне посоветовали разузнать о ней в русской церкви на авеню Николая Второго. В церковном приходе могут помнить о русской эмигрантке, внучке великого русского поэта, умершей в этом городе чуть больше полувека тому назад.

И я решился. Позвонил из своего «Оазиса» в церковь. Приятный женский голос ответил, что мне следует поговорить со старожилом Ниццы княжной такой-то. Княжне семьдесят пять лет. Всех в городе она знает. А в церкви заведует свечным ящиком.

— Приходите к двенадцати. Литургия кончится. Вот и поговорите. Только имейте в виду — у княжны очень строптивый характер.

В церковь я опоздал, хотя пришел, как было сказано, к двенадцати. Литургия давно кончилась. Последние причастники целовали у батюшки крест. Я подошел к нему.