Изба и хоромы

Давно уже общим местом у нас стали рассуждения о том, что в старой России была очень высокая смертность среди простого народа, потому-де, что крестьяне не могли пригласить врача. Дворянство в значительной своей части хотя и могло пригласить врачей, например, графы Бобринские, считавшиеся в числе богатейших людей, да что толку? Что толку, если эти врачи лечили людей, например, от «гнилой горячки», заворачивая больных в мокрые простыни или сажая в корыто со льдом. СТ. Аксаков («Багров-внук») в раннем детстве полтора года проболел нераспознанной врачами болезни: «Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и, наконец, залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы» (3, с. 290). Только самоотверженность матери и, может быть, время и природа спасли его от гибели («Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть»). Но это был конец XVIII в. и Уфа. А вот Москва, уже 1832 год: у богатого помещика и видного чиновника, университетского питомца М.А. Дмитриева умерла уже вторая жена оттого, что у нее «молоко бросилось в ногу»( у первой жены, умершей в Симбирске через месяц после родов, от испуга также «бросилось молоко»). Дмитриев пишет: «Ее лечил... Михаила Вильмович Рихтер... Об искусстве медиков судить трудно: дело закрытое... Но в этом случае было другое дело. Он оказался и медик неискусный, и человек был ветреный, занимавшийся во время своих посещений не столько болезнию, сколько болтовней о тогдашних политических происшествиях. Кто их узнает без горького опыта! Этого я узнал, но поздно. Он ошибся в болезни» (31, с. 354). В. 1837 г. вновь вспыхнула болезнь у самого мемуариста, ревматизм, и он пролежал в Симбирске 10 месяцев. «Что я вытерпел в эту болезнь от симбирских медиков, это невообразимо и стоит, чтобы узнало об этом потомство... Меня лечили один за другим четыре медика: два штаб-лекаря – Рудольф и Баршацкой, лекарь Типяков и, наконец, доктор Рючи. Замучили меня и они, и аптеки, и ни один не сделал ни малейшей пользы... Аптеки же были таковы, что один раз я принимал, в продолжение десяти дней, одно лекарство, стоящее по осьми рублей ассигнациями за склянку, которое, однако, не производило ожидаемого действия. А в это время лечили меня уже не они, а хороший медик, о котором скажу после. Наконец открылось, что из аптеки отпускали не тот роб, который был мне прописан, а другой, который был изготовлен у них в некотором количестве для другого больного» (31, с. 374-375). В том же году у мемуариста умер его дядя, известный поэт, сенатор и бывший министр юстиции И.И. Дмитриев. «Он был совершенно здоров и выезжал. В день своей болезни он обедал дома, и умеренно; но кушанья за столом были тяжелые. После обеда, одевшись довольно тепло, он пошел садить акацию... Тут он почувствовал дрожь; под конец впал в беспамятство. Четыре доктора навещали его, но не могли осилить болезни, и через три дня его не стало» (31, с. 381). Вот как все было просто: покушал, тепло оделся, пошел, почувствовал дрожь, впал в беспамятство, умер в три дня, несмотря на визиты четырех докторов, которые, очевидно, даже не поняли, отчего произошла смерть. Дмитриев недаром говорит об «искусных» и «неискусных» лекарях: в ту пору медицины как науки еще не существовало, врачи лечили наугад и на ощупь, не зная, что лечат и чем лечить, и их действия были сродни искусству, а скорее – магии. Недаром их нередко звали – «морильщики». Казалось бы, уж царская семья, окруженная сонмом врачей, была гарантирована от таких неприятностей. Но в 1865 г. умер двадцати двух лет наследник престола(!) Цесаревич Николай Александрович; умер от чахотки, ударившись ранее грудью о камень при падении с лошади. В 1895 г. умер от чахотки двадцатилетний Великий князь Алексей Михайлович, в 1899 г. от той же болезни скончался двадцати восьми лет Великий князь Георгий Александрович. Смертность среди дворянства, в том числе и богатого, и чиновного, была ужасающей, особенно детская и женская (при родах и от чахотки); хотя статистики никакой не велось, судя по воспоминаниям, умирало от трети до половины дворянских детей, а в иных семьях и намного больше. Например, поэт Я.П. Полонский сообщает, что у его бабушки, одной из незаконных дочерей графа Разумовского, «было восемнадцать человек детей, но большая часть из них умерла от оспы» и осталось 2 сына и 5 дочерей (66, с. 279). У бабушки П.И. Бартенева было 22 человека детей, из которых достигли зрелого возраста 2 сына и 4 дочери (5, с. 48). Педагог второй половины XIX в., дочь богатого смоленского помещика, Е.Н. Водовозова писала: «Можно было удивляться тому, что из нашей громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сразу сократила число ее членов более чем наполовину: в других же помещичьих семьях множество детей умирало и без холеры. И теперь существует громадная смертность детей в первые годы их жизни, но в ту отдаленную эпоху их умирало несравненно больше. Я знавала немало многочисленных семей среди дворян, и лишь незначительный процент детей достигал совершеннолетия. Иначе и быть не могло: в то время среди помещиков совершенно отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене и физическом уходе за детьми. Форточек даже и в зажиточных помещичьих домах не существовало, и спертый воздух комнат зимой очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года, так как в то время никто не имел понятия о том, что ежедневное гулянье на чистом воздухе – необходимое условие правильного их физического развития. Под спальни детей даже богатые помещики назначали наиболее темные и невзрачные комнаты, в которых уже ничего нельзя было устроить для взрослых членов семьи... Духота в детских была невыразимая: всех маленьких детей старались поместить обыкновенно в одной-двух комнатах, и тут же вместе с ними на лежанке, сундуках или просто на полу, подкинув под себя что попало из своего хлама, спали мамки, няньки, горничные» (16, с. 123-124).