Избиение младенцев

Голос полковника сорвался. Он перешёл на надсадный, хриплый, отчаянный крик. Словно подбитая на одно крыло птица, этот крик бился над головами мальчишек, то вспархивая судорожно, то падая неостановимо камнем.

– Кадеты! Наступил чёрный день, когда мы костью в горле стали у нашего народа! Народ предал нас! Отравленный ядом враждебных дьявольских сил, он обезумел, он жаждет нашей крови!.. Так пусть напьётся ею сполна, как напивается в смерть мужик в кабаке! Но протрезвев, в тяжком похмелье встанет он однажды посреди разрухи и дымящихся головёшек родного пепелища и безумными глазами поведёт окрест: нету страны, нету Отечества, нету её верных сынов, потопленных в крови братоубийственной бойни! Благословляю вас на смерть, мальчики мои! Идите и умрите за Родину!

Полковник сорвал с головы шапку, взмахнул ею и застыл…

Кадеты стояли, окаменев…

Через небольшое время их отряд влился в общий войсковой поток.

Эта остывающая лава на несколько вёрст растеклась по тираспольскому шляху, она продолжала течь, уже потеряв свой яростный огонь, свой нестерпимый жар, и её медленное, но неостановимое движение замедлялось всё более и более, потому что силы десяти тысяч человек, сонно бредущих в затылок друг другу, истощались, и люди уже не хотели и не могли идти дальше, с вожделением думая только о том, чтобы рухнуть в снег на обочине дороги и уснуть, уснуть, уснуть навсегда… Эти тени, эти полумертвецы из последних сил несли свои измученные тела, едва надеясь на спасение, и лишь ввиду той смутной надежды механически переставляли распухшие ноги… этот пепел погибающей отчизны ещё кружился над её заснеженными нивами, но уже стремился к земле, не желая более поддаваться враждебным вихрям истории…

Подводы и повозки, люди… впереди – броневой автомобиль, за ним – гусарский эскадрон на измученных конях, за гусарами – сапёрная рота, пулемётная команда и батальон немецких колонистов, кое-как вооружённых, а уж дальше – плохо организованный военный сброд под нетвёрдой командой самостийных командиров и – самое страшное – беженский обоз с плачущими детьми и никому не нужным домашним скарбом. Что думали увезти с собою эти люди? Как египетские фараоны хотели они взять в потусторонний мир свои насиженные клопами шкафы и резные столики с гнутыми ножками, бонбоньерки, граммофоны, пудовые альбомы с фотографическими карточками, изображающими патриархов семей, и клетки с полузадушенными морозом канарейками… Канарейки ехали и бонбоньерки тоже ехали, а измождённая пехота да истощавшие кадеты шли…

Время от времени впереди и по сторонам появлялись красные разъезды, но они не нападали, а лишь гарцевали в отдалении, опасаясь, видимо, броневика. Никита видел красных и наполнялся злобой, более всего досадуя на то, что они, как волки, обкладывают обоз и готовятся напасть, но выжидают… ему же хотелось схватки, крови, рубки, хотелось нести боль и смерть, хотелось рвать и жечь ненавистного врага, отобравшего всё – жизнь, молодость, Лялю, человеческое достоинство, ввергнувшего его, милого домашнего мальчика, любившего Пушкина и Некрасова, в пучину ненависти и страха. Когда конные разъезды красных исчезали, Никита засыпал. Он спал на ходу, мерно переставляя ноги, во сне слышал команды, храп лошадей, звяканье случайно соприкоснувшихся штыков и хмуро просыпался, при замедлении шага упираясь в фигуру идущего впереди товарища. Так сквозь мутную пелену сна протащились день, вечер, а потом наступила ночь. В бессознательной полудрёме кадеты шли и шли, и Никита уже не открывал глаза, потому что под сомкнутыми веками его была тьма и снаружи тоже была тьма, и какие-то звуки проносились мимо, не задевая сознания, но вот из ночной ветреной пустоты выполз вдруг тягучий, словно размытый морщинистою пенкою лунного света колокольный набат, и кадеты очнулись. Набат гудел, по колонне понеслись команды и невнятные слухи: передовые отряды приблизились к какому-то безымянному посёлку и его рабочие не хотят пропускать обоз, подготавливаясь к бою. Огромный людской хвост постепенно стал и замер. Кадеты тут же снова повалились в снег и мгновенно заснули.

Генерал Васильев, сберегая жизни людей, принял решение уклониться от боя и, несмотря на необходимость передышки, повернул в поля, чтобы обойти враждебный посёлок. Его приказом предписывалось идти на соединение с генералом Бредовым, отступавшим к польской границе. Бредов вёл двадцать тысяч бойцов и, догнав его арьергарды, можно было надеяться на спасение или хотя бы на участие в достойном бою вместе с регулярными войсками, и тогда уж задорого отдать свои жизни.