Избранное

Читаю превосходную книгу Лакшина об Островском.

Только и могу что читать, больше ничего.

Не спится. Не спится многогрешной.

Главное — себя не потерять, не потерять мысль.

Надо написать Карякину об его книге, Галлаю об его книге, Леве об его книге. И потом Лакшину.

* * *

Не даете мне покою,Недописанные строки!То как будто под рукою,То как будто за рекою,Где закат горит далекий.Всю-то жизнь меня губилиВаши горькие упреки.Я боюсь, что и в могиле

Не дадите мне покоюБессловесною тоскою.Хоть бы вы меня забыли,Недописанные строки!

* * *

…Но у вьюги лучше получалось,Оттого-то мне и замолчалось.

* * *

<…> Ахматова была гениальным читателем Пушкина. Точность ее прозрений ни с чем не сравнима. Она — дар Пушкину, драгоценный дар. (Особенно если подумать о беспомощности пушкинистов-профессионалов. И все же благодарность им — С. Бонди, Т. Цявловской за многое).

Дело не только в «силе родства биографий» — в силе ее несравненной любви к Пушкину и несравненном понимании.

В ненависти к Н<аталье> Н<иколаевне> я с Ан. Ан. всегда была единодушна. И если теперь сиротство мое непоправимо, то больнее всего оно здесь. Ни одна душа на свете не знает, чем Ан. Ан. была здесь — в любви, в узнавании, в понимании П<ушкина> для меня, да и я для нее была в этом — всех ближе. Не стихами, а именно этим я ее иногда изумляла и была близка. Тут я совсем осиротела. Нет ни одного человека на свете, с кем могла бы я об этом говорить.

* * *

Очень я огорчалась, когда Б<орис> Л<еонидович> лишился своих лошадиных зубов. Они его не портили — была совсем особая красота: коня и человека. Но об этом уже писали — и в стихах и в прозе.

* * *

В переводы лир<ических> стихов Ан. Ан. не верила. Она ведь в переводе была буквалисткой. Она переводила много, но переводчицей никогда не была.

А вот насчет маршаковских сонетов она (Ахматова) не совсем права. Поди разбери в английском «он» или «она»? А по всему контексту — как говорил мне Маршак — получается все-таки — она. Да и по содержанию: ведь тут часто трое — двое мужчин и одна женщина. Один из них ее любит, другой ревнует, говоря упрощенно. Маршак — великий разъяснитель. В прозаических кусках пьес Шекспир говорил — на теперешнее наше восприятие — очень смутно, вычурно, витиевато. Так же, вероятно, и в сонетах. М<аршак> все прояснял, высветлял смысл, м<ожет> б<ыть> — схематизировал. Конечно, если говорить о 66 сонете, перевод Пастернака неизмеримо сильнее и точнее.

* * *

Что помнится? Торцовая Тверская,У Иверской мерцанье свечек ярых,Садовое кольцо — кольцо бульваров,… … … … … … … … …Как быстро сгинуло твое величье,Как быстро изменила ты обличье,Полвека — малый срок… … … … … … … … … … …)Не зная, не любя,Калечили тебя, Москва родная,Увечили тебя.

… … … … … … … … … … …Вдыхая жадно пыль твоих развалин,Как, вероятно, был доволен Сталин,Что нет Москвы… … … … … … … … … … …Я в ранней юности еще засталаСледы былых веков.… … … … … … … … … … …Их поубавилось, но было много,И колокольный звонЕще звучал, хоть глухо и убого,Почти не запрещен.На Якиманке он звучал по-царски,Весь воздух серебря.

Езжал на Якиманку ЛуначарскийПослушать звонаря.… … … … … … … … … … …Он был от Станиславского, из МХАТа,И очень знаменит.Глубокий, переливчатый, богатый,Тот звон в ушах стоит.То новой власти было лишь начало —Девятая весна.Давным-давно та церковь замолчала,Быть может, снесена.

… … … … … … … … … … …

* * *

Стала я часто сердиться, — это плохо. Впрочем, всегда ли плохо? Перечитываю Петра I-го. Как все это давно было: II МХАТ, моя жизнь — этим спектаклем.

Влюбленность в Петра — Готовцева.