Избранное

Госпожа Боришка умела держаться так, чтобы подчеркнуть свой высокий рост и горделивую осанку. Она принадлежала к тем женщинам, которые хотят нравиться всем и поэтому действительно всем нравятся. Из этого правила она делала два исключения: это были другие женщины и муж. Первых она стремилась перещеголять: «Пусть лопаются от зависти», а от второго — получить все, что ей нужно. Нельзя сказать, чтобы она ненавидела Паштровича, нет, просто она его слегка презирала за крестьянское происхождение, за невзрачную внешность и не скрывала этого, считая совершенно естественным, что угождать ей — его обязанность. И это безоговорочное убеждение с первого же дня определило границы и характер их отношений. Он в душе возмущался против гнета жены, но со временем смирился и покорно тянул свою лямку.

Приятельницы считали ее женщиной жестокой и испорченной, но она этого не сознавала. Ее нисколько не смущало, что дочь ее одевалась куда скромнее, чем она, и что молодые люди больше уделяли внимания ей, чем дочери. Точно так же в свое время жила и она, теперь «милостивая госпожа» Боришка, у своей матери, известной красавицы и жены разорившегося помещика, позднее ставшего помощником жупана[7]. Свои девичьи годы она провела, наблюдая триумф своей матери, прислушиваясь к шепоту о ее похождениях и страстно мечтая о замужестве, которое и ей откроет все двери и усыплет ее жизненный путь розами, комплиментами и подобострастными поклонами услужливых черных фраков.

В шестнадцать лет она вернулась в родительский дом из монастыря и перешла из рук монахинь в руки горничных и взрослых подруг. Она получила отдельную комнату, куда во время домашних вечеров — строгий взгляд матери повелевал ей удаляться с них ровно в десять часов — доносились приглушенные и потому еще более заманчивые звуки музыки, шарканье ног танцующих, разговоры, шепот в коридоре. Ей часто приходилось слышать ссоры отца и матери из-за очередного поклонника или из-за денег, и это не удивляло ее, так как она всегда была далека от идеального представления о браке. Живя в обстановке вечной суеты, нервного напряжения и постоянных забот сохранить внешний блеск и видимость хорошего настроения как основные признаки прочного положения в обществе, она, конечно, не могла не возненавидеть и свои простые платья, и тишину своей комнаты, и одиночество. Перед матерью ей поневоле приходилось быть тихой, робкой девочкой с гладко причесанными волосами; но стоило ей остаться одной, как она созывала служанок, танцевала и прыгала с ними, заставляла их рассказывать о своих любовных интрижках с солдатами и студентами. У подруг она тайком от родителей брала книги, где грубо и вульгарно описывались любовные похождения, глотала их одну за другой и в душе уже готова была пуститься в опасные авантюры.

На семнадцатом году она целовалась с делопроизводителем своего отца, тщедушным веснушчатым юношей, у которого глаза и уши были красные, как у кролика. Она его презирала, но тем не менее кокетничала с ним, постоянно облизывала губы, небрежно бросалась при нем на диван, стоявший в канцелярии, и выставляла ножку, пока однажды не повисла всем телом у него на плече — якобы затем, чтобы посмотреть, что он пишет, — и он не поцеловал ее в волосы. Она подставила ему губы.

Из-за нее его и выгнали. Ей нравилось играть с огнем, и она бросалась к нему на шею, стоило отцу хотя бы на минуту выйти из комнаты. В конце концов отец застал их. Несчастного делопроизводителя он уволил, а мать выбранил. Боришка хохотала, слушая, как родители ссорятся из-за нее и как мать, чтобы досадить отцу, смеется ему в глаза и защищает ее.

С того времени за ней стали смотреть строже, и мать, боясь оставлять ее надолго одну, скрепя сердце начала вывозить ее в свет. Но Боришка не находила подлинного и сколько-нибудь постоянного удовольствия в светских развлечениях. Причуды и настроения менялись у нее непрерывно. До половины вечера она могла быть нежной и сентиментальной, а затем вдруг наступало бурное веселье, переходящее границы приличия. Она могла пуститься в дружескую беседу с молодым человеком, покоряя его душевной теплотой, ошеломляя откровенными излияниями и пробуждая в нем страсть неосторожными прикосновениями; а когда у того уже расширялись зрачки и голос начинал прерываться от волнения, ей ничего не стоило, притворившись оскорбленной совершенно безобидным словом, внезапно стать чопорной и холодной, или вдруг расхохотаться, оставив своего рыцаря ни с чем, или, прикинувшись усталой, спросить сонным голосом, который час, или, прервав свои собственные излияния, вдруг с детским озорством указать пальцем на незначительную погрешность в туалете какой-нибудь дамы.

И хотя ее приданое заключалось в дворянском происхождении и связях ее семьи, своим поведением она скоро добилась того, что ее начали считать интересной девушкой и многие пытались к ней посвататься, но со временем молодые люди стали бояться ее и избегать.