Избранное

В глубине души она страдала оттого, что некрасива, но всячески давала понять, что ничуть не стремится казаться лучше. Это была слабая попытка самозащиты и утешения. Ведь подчас отнюдь не наивные люди охотнее повторят самую злую сплетню о себе, чем потерпят намек на свои действительные недостатки. Музыка трогала ее до слез, но по-настоящему Эржика ее не понимала. Часто, когда она сидела одна у рояля, ее вдруг охватывала тоска и желание исповедаться струнам. Но стоило ей сделать два-три аккорда, как она опускала голову на клавиши и начинала плакать. В такие минуты она жалела о том, что богата (она была уверена, что очень богата), и ей хотелось быть нищей и чтоб ее увез любовник.

Сейчас она сидела за роялем, согнувшись и опустив левую руку. Пальцы правой руки неподвижно лежали на клавишах. Рядом, совсем близко к ней, сидел окружной делопроизводитель без оклада Кезмарский и, похохатывая, что-то рассказывал. Она рассеянно слушала приятный, мягкий голос Кезмарского, в который раз уже излагавшего свои всем известные эпикурейские принципы. Через полуоткрытую дверь столовой Эржика наблюдала, как инженер Халас целует ее матери руки — от кончиков пальцев до плечей, а та смеясь легонько бьет его по щеке.

«До чего все это скучно! Удивительно, как это матери не надоест!» Эржику уже не трогали игривые, пьяные слова и прикосновения, точно так же, как давно приелись шоколадные конфеты. Она иногда украдкой глотала ром, и ей нравилось, что он обжигает горло и слезы выступают на глаза. Убежать бы отсюда с кем-нибудь, чтобы они все рты разинули от изумления!

А Кезмарский в этот момент толковал ей о том, что женская ножка у щиколотки должна быть тонкой, как у лани, а выше — как бутылка из-под шампанского, и в то же время прикидывал, сколько он скажет еще фраз, прежде чем перейдет к хромой Флоре, сироте, за которой шло верных триста тысяч крон приданого.

Промотав десять тысяч форинтов на женщин, карты и дорогие вина, он наконец по совету своих заимодавцев со всей силой своей галантности и красноречия устремился на эту богатую невесту. Он тратил вексель за векселем на цветы, конфеты и серенады под ее окнами, уверенный, что в этой азартной игре ему посчастливится сорвать банк. Опекуны Флоры старались раскрыть ей глаза на истинные причины «пылких чувств» Кезмарского, да и собственный рассудок подсказывал ей, что за ними кроется. Она знала о том, что он регулярно упражняется в фехтовании, учится на ощупь распознавать карты, благородно картавить и покусывать кончики красивых черных усиков, а остальное время проводит в уходе за своим свежим, по-девичьи румяным лицом (рассказывали, что он прикладывает к щекам сырые говяжьи шницели). Но она была молода, и ей так хотелось верить, что ее можно полюбить ради нее самой.

Как только в гостиную вошел инженер Халас, со всех сторон послышались приветственные возгласы.

Халас улыбался, кланялся, целовал руки женщинам и каждой успевал сказать какую-нибудь любезность. У него было круглое, гладко выбритое лицо, живые голубые глаза и прилизанные каштановые волосы, разделенные посередине ровным пробором.

Никто не знал толком, кто он такой и откуда приехал. Подозревали, что он словак, изменивший свою фамилию на венгерский лад. Женщины в шутку называли его «Словачка». Появившись в городе, он сразу же завоевал всеобщие симпатии. Он умел вызвать к себе интерес своим изысканным остроумием, увлечь рассказами, которые всегда были уснащены множеством подробностей, и охотно пускался во всякого рода споры по общественным вопросам. Он лучше всех танцевал и катался на коньках и без труда попадал рапирой в мяч, подвешенный на проволоке; у него была целая коллекция револьверов и два породистых пса, ведущих свое происхождение от собак графини Эстергази, чья голубая кровь подтверждалась документами; он знал бесчисленное количество вальсов и куплетов, а также арий из опер в переложении для фортепьяно.

Он всегда после обеда пил ликер и ел персики с помощью ножа и вилки; никто не умел так непринужденно развалиться в кожаных английских креслах и, закинув ногу на ногу, показать шелковые носки. Мужчины поносили его, называли проходимцем и утверждали, что в один прекрасный день он вылетит из города, как автомобиль, оставив за собой только вонь да облако пыли; однако все без исключения подражали ему.

Зимой он катался на санках с мадам Тришлер, сейчас он танцевал с Боришкой Паштрович, но весной в лаун-теннис намеревался играть с женой богатого серба Прекайского, которая заявила ему, что ненавидит своего мужа и строгость «православных ханжей».