Избранное

Анастасия побежала, нагибаясь на ходу, собирая камни в подол, спотыкаясь. Она бежала садами, пробиралась через перелазы в плетнях. На его следы она наткнулась сразу. Ей хотелось выть, как собаке. Лицо ее было залито слезами, по глазам хлестали ветки яблонь, вишен, айвы, стегали листья растущей возле домов кукурузы. Анастасия вырвала с корнем подсолнух, зажала его под мышкой. Она всхлипывала. И вдруг, как наяву, увидела табун коней, переплывающих Дунай. «Струйка ладана дымилась, курилась. Курилась?.. Катарина. Катарина — цветок жасмина… Смеется кто? Догорела без огня лучина. Догорела… Я разобью тебе голову, я задушу тебя», — бормотала Анастасия. Мимо нее вихрем промчался поповский конь, крылатый. «Крылья у него быстрые, людям невидимые». В огородах, на капустных грядках, паслись убежавшие с привязи ослы. Бил-звонил без устали колокол. Нет, не колокол. «Будь проклят мир этот, пусть покроется он зловонными чирьями, пусть сгниют на корню спелые абрикосы, пусть гноем нальются сливы, пусть зачервивеют яблоки, как падаль, как дохлые быки, пять дней и пять ночей провалявшиеся на погребалище для скота, пусть кишмя кишат черви в желтых грушах, как в конском навозе». Нигде ни одного светлого взгляда. Только осовелые, помутнелые. И застойная, удушающая вонь. И люди навстречу ей попадались с серыми лицами. Землистыми, как сама земля, которую они испоганили. Анастасия плюнула. Она стояла возле дома Эмиля. Ворота были на запоре. Подергала за щеколду — всюду глухо, немо. Стала швырять камнями в ворота, в стены дома. Перебила все окна. Напрасно. Эмиля не было — не размозжить ему голову. Камнями не забросать. Анастасия вытряхнула камни из подола. Села на землю, прислонившись спиной к выкрашенной зеленой краской проволочной изгороди. Поперек ее тела легла тень от тополя, он поддерживал ветками, как скрещенными руками, проволоку слева и справа. Тополиная тень опоясала Анастасию. «Будто поясом или чем другим…» А вот чем, она не успела додумать, увидала ноги Костайке. Потом тень Костайке с цветками мака на груди. Тень держала трубку в зубах. «И господин Пауль курит трубку и еще любит охлажденную цуйку», — подумала она. Завертелось в мозгу: черный, как дьявол, бык с железным кольцом в ноздрях чесался об угол дома… потом его отвязали… суета сует… все они кривошеие… и безглазые… и хромоногие… эти… граммофон… Костайке… доктор… хохот… вино… власть… воздух… суета сует…

— Не притворяйся, барышня. Ты что, не видишь меня?

«Эмиль всегда был ребенком. Вины на нем нет», — подумала она. «В воскресенье отец водил меня смотреть на воров, за кур их наказывали, — всплыли в памяти рассказы Эмиля. — Утром, если всю неделю я вел себя хорошо, меня наряжали, повязывали мне галстук и вели за ручку поглазеть на людей, кравших кур, и все они клялись не воровать». Эмиль гордился отцом? Или боялся его? Уже тогда боялся, что и его, мальчишку, выдерут, как тех, кто кур воровал. «У бати ладонь с лопату», — почудился ей голос Эмиля.

— Барышня, скажу тебе с глазу на глаз: не угомонишься — плохо кончишь…

«Кажется, осел — священное животное. Тело Иисуса Христа вез в последний путь. Сказывают, крест на спине осла виден, жары, голода он не боится, пощиплет травы, а то и одними колючками сыт, любая ноша для него не тяжела, тащит все, что на спину навьючат, спит где попало, да, да, я точно знаю, осел — священное животное».

— Зачем ты губишь себя, глупая, раз никому дела нет до того, что ты вытворяешь? Одни развлекаются, другие… Почему ты не послушалась Эмиля с самого начала?

— С какого начала?

— С такого. Ушла бы подобру-поздорову с развилки сразу, не зазря ведь он приходил, ничего б, поди, и не случилось… Счастье, что эти бешеные стреляли в воздух. Они знали, Эмиль мой сын. Но наперед тебе наука… Хоть не загодя, но хорошо, что ты одумалась…

— Ох, канальи, — засмеялась Анастасия.

— Смеяться оно, конечно, лучше, чем плакать… Ну, скажи на милость, зачем тебе нужен серб? Кто он тебе — родственник?

— Нет.

— Полюбовник?

— Нет, — опять рассмеялась Анастасия.

— Вот ты и не должна была…

— А может, и должна… Я женщина…

— Ты — девушка, барышня…

— Девушка, женщина… Надо было его похоронить.

— Мало ли что надо… — пожал плечами Костайке.

— Ты прав, очень многое.

— Напрасно окна била. Эмиль в погребе отсиживается, ему оттуда не слыхать… Маленьким он тоже там прятался. Завидит, бывало, на дороге вора, ну, из тех, которые кур крадут, и бегом в погреб… Он, верно, не знал, что ты за ним погналась. Поди, думал, что и ты кинулась куда глаза глядят. А может, вы столковались? Или сама уразумела, что к чему, когда стрелять начали?..

— Правда, что Стойкович умер?

— Правда…

— Каждый человек умирает, как жил.

— Не понимаю.

— Мудро он помер…

— Нечего насмехаться над покойником, так случилось…

— А я и не насмехаюсь. Видишь птицу вон там, высоко, над Дунаем?

— Ну, и что?

— В нее ты стрелял?

— А… птица… теперь и я ее вижу… Да, я хотел тебе сказать, — начал он, опустившись рядом с ней на землю, — я рад, что ты избавилась от блажи…