Избранное

— Вот в воскресенье один раз зашел спор около клуба. Сможет он, значит, полста раз подряд — или не сможет? Сперва одни мужики были, а потом собралась чуть не вся деревня. И тут у его чтой-то заело...

— А он же такой настырной да бессовестной, — с кухни подсказала Марья Даниловна.

— Судьи, значит, сорок девять насчитали, а дальше выдохся, хоть ты что. Феня эта, Чернобаиха, мимо шла, а баба — зда-ровая! А он тогда к ней да пальцем в живот: а займи раза! А она не ожидала, да: пук!

— Нежданчик у ее получился...

Котельников, просмеявшись, отнял руку от лица, поправил волосы.

— Засчитали ему?

— А засчитали. За находчивость.

Марья Даниловна вернулась грустная. Поправила в кудельнице шерсть, взяла в руки веретено, но сучить не стала, а так и сидела, пригорюнившись.

— Это-те когда во время войны прислали к нам немцев из Поволжья... Стали на квартиру и к ней, к Фене. Отец и три девочки у него, без матери, одна другой меньше. Он на участке хлеб возил, отец-то их, а потом весна, он ехал через Терсь, а она под им тронулась. Он со льдины на льдину, да спасся, а лошаденка с санями так вниз и поплыла, понесло ее, а в санях ларь с хлебом. Он, бедный, до того перепугался, что на конюшню прибежал да тут же на вожжах и повесился... А льдина к берегу подплыла, лошадь выскочила, и сани целы, и ларь вынесла. Все как есть. Да тоже в конюшню, да стала перед им и голову, сказывают, опустила, ровно все понимат...

Котельников смотрел то на Марью Даниловну, а то на деда. Тот сидел молча, крупною своею рукой разглаживал вмятины на старой клеенке, потом замер и голову слегка наклонил, словно к чему прислушался.

— Дак она, Феня, что? Немцы-те, земляки, хотели девчушек по семьям разобрать, а Феня упросила у нее всех вместе оставить. Жалостливая была. У самой еще двое младшеньких, а за старшего уже бумагу получила, и за мужа бумагу. А какая там пензия — простой боец? И у немцев у этих, у девчушечек, — ни пензии, ничего. А не выходила? Не вырастила? Только и того, что с сумой не видели. Только с ее здоровьем и можно, что она с ими пережила. Ох, она и правда здоровая... Это меньшенькая, что в Осиновой живет за Петькой Гулявиным, рассказывала. Она ее, Феня, все Лидой, а она не Лида, а по-ихнему — Линда... Сейчас Фене пора болеть — это ей, считай, сколько? Все на русской печке дома лежит. Слезет, говорит, и пошла себе по снегу босиком, а потом обратно влезает, становится на раскаленную плитку, и хоть бы что. Лида эта сказывает: мама, кричу ей, мама! Так и ноги спалить недолго. А она: да уж память, детка, плохая, уже и не помню, давно ты либо нет истопила?

Дед повел бородой на черное от теми на улице, выходившее на реку окно.

— Лодка, однако.

Марья Даниловна выпростала из-под косынки ухо, и Котельников тоже притих и насторожил слух, однако не уловил ничего, кроме ровного тиканья настенных часов в другой комнате.

— Не слышно вроде.

— А перестал.

— Кто сейчас станет ночью скрестись?

Помолчали, и Марья Даниловна, опять запустившая веретено, негромко начала:

— Федя Богер, сказывают, «немтун» — новый мотор себе на лодку купил. Совсем тихонечко тукат...

— А ты не знашь, Андреич, как он зимою нынче мишку взял?

И опять слышались медленные голоса, кружилось неслышно веретено, изредка шлепали в таз тугие капли из рукомойника, ровно тикали ходики, помаргивала иногда лампа, из-под полушубка, накинутого на низкую и широкую дежку, кисловато пахло опарою, сытно несло из кухни бродившей медовушкой, пареною калиной, вяленой рыбою, и теплый душок подсыхающей на печке обувки словно дополнял все эти мирные запахи уютного осенним вечером тихого жилья.

Котельников давно уже закрыл тетрадку и отложил ручку, прихлебывал настоянный на душице да на лесной мяте бабушкин чай, легонько пошевеливал под столом ногою, о которую терлась и терлась кошка, — и кто только не перебывал в избе, пока они так сидели втроем: и лесорубы, и кержаки, и геологи, и солдаты с прошлой войны, и городское приезжавшее на рыбалку начальство, и старые купцы, утопившие на здешних порогах набитый золотом карбас, и вербованные, и знаменитые на всю округу браконьеры... Каждый был со своим характером, со своею загадкой, с правдою своею или своею неправдой, с радостью, с кручиной, с добром, — Котельникову отчего-то любопытно было обо всех слушать, будто всякий из них, знакомый и незнакомый, живой или давно умерший, был участником какой-то общей и для них для всех, и для самого Котельникова истории, тайну и значение которой еще предстояло ему открыть...

Отхлебывая пахучий, еще исходивший парком чай, он все кивал, поглядывал на деда с бабушкой, улыбаясь отзывчиво или тоже хмурясь.