Избранное

Краем он вспомнил стройку, вспомнил этого волкодава, бригадира высотников Шишкарева, который новичков так испытывает: велит всем шабашить, а когда уже сидят, курят себе, прикажет кому из своих монтажников что-нибудь перенести либо передвинуть. И если ты при этом плечо подставить не бросился — вся любовь. Пусть даже мама родила тебя на отметке сто, разговор у Шишкарева короткий: этого не возьму — не свой.

Котельникову легкая и как будто очень далекая грусть тронула душу:

— Это у меня от монтажников, Филиппович.

Сказал между прочим, но тот поднял голову, и в задумчивых глазах у него мелькнуло любопытство:

— Говоришь, от монтажников?

И то, что уже готово было остаться позади, вдруг вернулось к Котельникову, на миг сжало сердце, а когда отпустило, то с тугим толчком он ощутил обвалом нарастающий шум большой стройки — лязг, скрежет, грохот, стук, сип, жужжанье, пофыркиванье, шипенье... С верхних конструкций сыпанули брызги огня, на бетонном полу заискривший кабель дернулся под ногами, чиркнул по куртке на плече электродный огарок, — у каждого специально для огарков мешочек на поясе, бригадиры проверяют, чтоб был, — нет, швырнули опять, узнать, интересно, — кто?!

Видение пронеслось, как проносится мимо по асфальту обдавшая разорванным воздухом машина, и Котельников стоял, будто прислушиваясь к затихающему вдали шелестенью...

Филиппович глубоко вогнал в хрусткое сено костыль, обеими руками стал приподнимать верх стожка.

— Доставай потихоньку!

Сперва Котельников различил только перевязанный шпагатом пучок прутьев и только потом, когда осторожно приподнял его, увидел весь веник — разлатый, совершенно расплющенный, но, несмотря на это, тугой и толстый.

Крепко запахло увядшими березовыми листьями, свежим сеном, и Котельников приподнял веник, невольно подался к нему лицом, стараясь уловить еще какой-то, словно бы скрытый в глубине знакомый запах:

— Хороший у тебя пресс!

Филиппович, присмотревшись, снова приставил костыль к боку стожка:

— Пресс — это одна статья...

Опять стала клониться заснеженная верхушка, и Котельников заранее протянул руку:

— А другая?

Подпирая край костыля еще и плечом, тот повел подбородком на второй веник:

— А пусть-ка он тебе в баньке сам...

Баня у Филипповича была в чести — об этом Котельников подумал еще накануне, когда вместе с хозяином ходил поглянуть на жар. Ладно срубленная, просторная, примыкала она к большой летней кухне, очень чистой и даже как будто уютной — от цветных, наполовину раздернутых занавесок на окнах, от аккуратно постеленных на крашеном полу домотканых половиков.

Теперь Филиппович освободил и пододвинул поближе широкую и длинную лавку, свел вместе верхние да нижние концы занавесок, и Котельников стал не торопясь раздеваться, а он еще сходил в сенцы, принес большой ворох золотистой, спелой соломы, растряс его, разбросал между лавкою и той стенкой, где густые малиновые полосы очерчивали дверцу на топке бани. Опустившись на одно колено, долго разравнивал подстилку, приминал ее ладонью, щупая, мягко ли, потом вышел в сенцы и принес соломы еще.

Во всех этих приготовлениях, смысл которых не сразу доходил до него, словно была своя тайна, и разгадки ее Котельников ожидал и терпеливо, и отчего-то празднично.

Он уже разделся, ждал хозяина, и тот нагишом сходил к подоконнику, принес Котельникову толсто вязанную шапочку, а сам, огладив светлые волосы, надел темно-синий колпак из фетра.

— Вот это, Андреич, что осталось от города. Шляпа, и то не вся...

В голосе у него не было сожаления, и Котельников только улыбнулся — тоже, пожалуй, чуть-чуть насмешливо.

Историю Филипповича узнал он еще в первый вечер, когда привезший его Уздеев уже укатил, а они все сидели и сидели за столом втроем — он, Котельников, да хозяин с женой.

Котельников невольно поглядывал на косой, в синеватых крапинках рубец, который рассекал край белесой брови и прятался под прической на виске у Филипповича, и тот дружески спросил:

— Что, Андреич, на прописку на мою смотришь?

Жена его, Таисия Михайловна, полная, с румяными щеками и певучим голосом, стала рассказывать, что жили они тоже в Сталегорске и Филиппович работал на шахте, передовик был и получал хорошо, уже машину собирались купить, но тут случилась авария, сломало его под землей, и год или два потом он все ходил по врачам, надоело, мочи нет, и толку никакого, — тут он и вспомнил, что и дед, и отец его были всю жизнь лесничими... На те деньги, что отложили на машину, купили они в деревне хороший пятистенок, да и пошел Анатолий Филиппович егерем. С тех пор одиннадцатый год, как живут не тужат, детей вырастили, остался только один, последний, в городском интернате, в этом году десятый заканчивает... А Филиппович ничего, отошел, на здоровье сейчас грех жаловаться, и сам себя вылечил, и кого другого, если возьмется, поставит на ноги, потому что характер у него такой — лесной, упрямый...