Избранное

Нам ничего не остается, как отправиться за проводником вниз. Дорога ведет до излучины, где стоит телеграфный столб. Не успели мы его миновать, как нас плотно обступили дома, и мне кажется, будто они таращат на нас свои окна, сдвигаются плотней, хотят взять нас в клещи. И я понимаю, почему Душко скрипит зубами. «Не так уж страшно, — говорю я про себя, — выход найдется». Видо вскидывает винтовку, Черный, рыча, наставляет автомат — что с ними?.. Поворачиваюсь направо: на террасе перед домом сидит на стуле немецкий солдат. Сидит задом наперед, подтяжки спущены, он без шапки, грудью прислонился к спинке, а голые плечи и спину повернул к солнцу. Смотрит на нас, как на внезапно появившееся привидение. И не шевелится, даже не моргает, только смотрит и спрашивает себя, верить глазам или нет. От напряжения глаза лезут на лоб, губы шевелятся, а руки безвольно висят на спинке стула. Вуйо и Душко остаются задержать его в таком состоянии, пока мы отойдем, и вскоре нас нагоняют.

Через площадь идет осел, подпруги у него висят. Похож на осла Ставроса, а Ставроса нигде не видно — то ли его схватили, то ли убежал. Женщины у источника обрывают разговоры и провожают нас взглядами. Сельский дурачок с огромной головой, испугавшись, с криком убегает — в руке у него какое-то тряпье. Мы сворачиваем в боковую улицу и диву даемся, что еще не стреляют. Дети, остриженные ножницами для стрижки коз, прячутся в подворотни и исподлобья, настороженно на нас смотрят. Глубокая, напряженная тишина царит и дальше, словно ждет, чтоб взорваться, когда выйдем на открытое белое шоссе. Выходим, и ничего не происходит. Впереди на осле как ни в чем не бывало едет Ставрос. Обернувшись и пересчитав нас, скрывается за поворотом. Дождавшись нас в мелколесье, он хлопает в ладоши, кому аплодирует, непонятно: селу, перемирию или спокойно одолевшему все перипетии ослу? Кругом березы. Одна из них совсем старая, показывает солнцу обглоданные ветрами суставы. Дорога становится уже. Где-то над нашими головами строчит пулемет. Из кустов высовывается забинтованная голова и зовет:

— Эй, серви, — эладо!

По голосу — это Мицаки, по виду — его старший брат. Лицо в синяках и кровоподтеках.

— Дал им себя избить, сколько душеньке хотелось, и убежал, когда решили, что со мной покончено. Сущие пустяки! — Он извиняется и пытается улыбнуться.

Ставроса он знает, но называет его по-другому. Потом на его зов из кустов выходят три парня. Начинается спор, торговля, наконец они дох свариваются, кто с кем и каким путем пойдет. Один из парней спускается со Ставросом в ущелье, другие два пойдут перед нами, через кусты. Дорога вьется над ущельем, внизу пропасть, вверху небо, а что впереди — не видно.

III

Филины — птицы необычные, с наступлением сумерек они начинают перекликаться. Мне представляются они невидимыми птичьими муэдзинами, воздающими хвалу аллаху каждый со своего минарета. Разместились по всему лесному простору на одинаковых расстояниях, у всякого свой приход и своя усыпленная паства. Чтоб скоротать время, сосед с соседом ведет бесконечный разговор, состоящий из вопросов и ответов: «Кто-о-о?» — «Люди-и-и!» — «Что-о-о?» — «И-и-ду-ут!» — «Где-е-е?» — «Всюду-у-у!» — «Ка-ак?» — «Та-ак!» — «Что-о-о?» — «Ничего-о-о!» — «Чудно-о-о!» — «Пуска-а-ай!»…

По мере того как мы удаляемся, их крики слабеют и становятся похожими на безнадежный плач. По всему видно, они жаждут общения, и в этой глуши их одолевают щемящая тоска и одиночество, к тому же им досадно за нас, людей, — мы так спешим к какой-то им непонятной обманчивой цели. За горой их не слышно. Вместо этих развлекается, уже по-своему, следующая пара: один пересчитывает все существующие на свете беды — голод, жажду, мрак, войну, бедность, страх, боль, смерть, а другой каждый раз ему поддакивает: да, конечно, разумеется, правильно, так оно и есть…

Дорожка вьется краем причудливых изгибов пропасти. У одного поворота показываются огоньки селения — рядами и беспорядочно разбросанные, они точно созвездия нижнего, земного неба. Странное селение, дерзкие жители, упрямцы, которые, пренебрегая опасностью, зажигают свет наперекор приказу о тотальном затемнении. И так мне хочется поглядеть на этих людей поближе, а внутренний голос мне шепчет, что это переселенные черногорцы или албанцы с крепкими черепами, твердыми лбами и неповорачивающейся шеей. У меня вспыхивает надежда, что наш путь ведет к ним, но мы идем направо, и огни угасают.