Избранное

— А батраки, которые всегда на тебя работали и впроголодь жили!

— Вот тебе моя грудь, стреляй! — снова совершенно чисто выговорил Боя.

— Не хочу здесь, — сказал я, — а надо бы.

— Стреляй, стреляй! — частил он, напомнив мне былое: «Копай, копай!» — твердил он, едва поденщики опустят мотыги, чтобы передохнуть.

— Место неподходящее тут, — сказал я. — Надо место получше найти.

Я указал ему тропу сквозь подлесок, что вилась к Глувлю и терялась в высоком лесу. Эту дорожку я выбрал оттого, что она как бы принадлежала старой Брезе и даже не расширилась с тех пор, словно бы не топтали ее сапоги и копыта. Я надеялся уловить на ней знакомый запах то ли земляники, то ли грибов, то ли каких-то диких трав, незабываемый запах, навевающий целую цепь картин из прошлой жизни. Может быть, я его и нашел бы, этот запах, наверняка он где-то еще гнездится на этой тропе, но Боя и тут все испортил: остановившись в растерянности и не зная, двигаться ли ему в указанном направлении, он пробубнил:

— Аю я, что ты ищешь!

— Ах вот как, знаешь? Я думаю, не трудно догадаться.

— Мо'илу для меня, — проговорил он дрожащими губами: порыв строптивой храбрости уже прошел, и у него тряслись руки.

— Если ты так настаиваешь, можно и это устроить.

Он приложил немалые усилия, чтобы наладить и двинуть сложную машину своего речевого аппарата. Ему удалось это, и он, словно в него вселился кто-то другой, совершенно разборчиво проговорил:

— Ты еще за это поплатишься!

— Да неужели?

За все приходится расплачиваться.

— А ты хотел уйти от расплаты. Иди, куда тебе говорят!

— А если не по'ду?

— Не пойдешь — бывает и такое, что чернее могилы.

Он потупил голову и зашагал по тропе. Видимо, пришлось ему испытать, что могила — не самое худшее, не знаю только, что именно представляется ему и вынуждает смириться. Шел, он, шел и не выдержал — обернулся посмотреть, держу ли я револьвер наготове. Сделал еще два-три шага и снова глазами стрельнул, целюсь ли я в него. Я даю ему возможность казниться таким образом — да и что я мог ему сделать? Даже поклянись я сейчас, что не трону его, разве он поверит мне? Ну, конечно нет, точно так же, как я не поверил бы никогда ни ему, ни другим из его племени. И чем больше я бы клялся, тем меньше мне было бы доверия. Так, оборачиваясь и опасливо подсматривая, дошел он со мной до Верхней Металицы, это небольшая полянка, скрытая в лесу и известная лишь пастухам да молодежи, проходившей тут перед восстанием науку обращения с разными стреляющими игрушками. Дойдя до середины поляны, Боя неожиданно остановился и разжал дрожащие губы:

— Ут, что ли?

— Что, тут?

Я уж и забыл, что он имеет в виду.

— Отходящее место.

— Подходящее, верно, — вспомнил я. — Потому-то я и не хочу его портить. Иди дальше!

Тут он разозлился и выкрикнул:

— Кто ты 'акой?

— Я сын Стефанов, Савович из Врезы.

Он отмахнулся:

— Не-не-не, 'икакой ты не Аде, знаю я Аде!

— Так Раде — то старший, а я младший, Реля.

Мысль у меня была, что приоткрыл я ему этим оконце надежды. Как-никак были мы соседи перед нашим переселением в Метохию и даже какой-то дальней родней. Боя воевал когда-то с отцом под Скадаром, вместе занимали Джаковицу и Брегалницу [51], землю он у отца покупал, и судились они из-за этой сделки, а потом помирились. Ничего особенного не было бы в том, чтобы при этих обстоятельствах попросил меня помиловать его здесь, в уединении, где ничьи глаза и уши не увидят и не услышат его унижений. Хотелось мне еще посмотреть, как он будет просить прощения заплетающимся языком, а там, поскорее снизойдя к его мольбам и отпустить домой. Честно говоря, я не чаял дождаться подходящего случая, чтобы отделаться наконец от него и без помехи посмотреть, действительно ли так опустошено и обезображено село, как это мне с первого взгляда показалось. Но Боя, будто назло, снова взялся бубнить: не знает он, чтобы у Стефана был сын, кроме Раде. Выходит, он подозревает меня во лжи. Итак, дух долины не желает признавать меня своим, и объявляет отвергнутым. Или он решил побольней меня обидеть таким хитроумным маневром. Скорее всего, это некий негласный закон: не признавать того, кто однажды покинул здешние края.

Однако, поразмыслив, я подумал, что, может, он и правда не знает обо мне. Возможно, просто и не знал о том, что я существую на свете, поскольку у него никогда не было времени замечать детей — чужих точно так же, как и своих. Нас, детей, он, очевидно, рассматривал как непростительную глупость, ошибку и неистребимую напасть, которая обязательно оберет его сад.

— А все же был, — сказал я. — Был у Стефана младший сын, и это я.

Всякое может быть, пробормотал он.

— Что значит всякое, когда речь о человеке идет, думай, что говоришь!

Может, может, выдохнул он, явно не веря.

— Не может быть, а точно, с какой стати мне обманывать тебя?..

Он проворчал что-то вроде того, что, если я Стефанов сын и в отца пошел, тогда мне недолго и…

— Недолго что?.. и соврать?..

Стефан, бывало, этим не гнушался…

— Он что же, тебя обманул?

Обобрал его бессовестно.

— Стефан тебя обобрал?.. Кошка мышку не пропустит… Но чтобы он тебя обобрал, в это я не поверю.