Избранное

В темноте, где-то глубоко шумит река. Временами я забываю о ней, и потому она кажется какой-то прерывистой. А временами она затихает: лукавит, притворяется, будто ее нет, чтоб, собравшись с силами, подхватить меня на стрежень. Она катит свои воды, срываясь с отвесных теснин, стоящих на ее пути вдоль и поперек, на разных расстояниях. И тащит из каньона груды старого железа и оси сожженных грузовиков, толкая их впереди себя со страшным скрежетом. Застрявший в теснине металл сталкивается, скрипит зубами, стонет, просит пить, зовет на помощь мать. А с противоположной стороны несутся крики. Они похожи на бессвязные слова, на вопросы: есть ли бог? Но я знаю: бога нет, и нет врача, и нет никого — только я и река, которая несет меня мимо незнакомого мне села, вдоль кладбища, у могил которого причитают и проклинают грубыми голосами мужеподобные женщины. А река, брюхатая задымленными винтовочными и орудийными гильзами, железными шлемами бывших солдат, вся израненная, всхлипывая от боли, продолжает свой путь. Кажется, что продолжает, а на самом деле это ее повседневная жизнь, ее удел беспрестанно нести, тащить, глотать, волочить и преодолевать препятствия.

В неверном свете, скорее, вечерних сумерек, а не зари — поскольку заря, кажется, запрещена — я увидел носилки, вереницу носилок, протянувшуюся до самого горизонта, а то и еще дальше, смотреть не хочется, устал, и я опускаю лоб на подушку. Твердую, жесткую. Она даже саднит кожу. Это потому, что я все время лежу на животе. Приходится: стоит чуть повернуться, как два невидимых в темноте стража начинают колоть меня ножами в спину.

Вокруг кучи какого-то тряпья: одни напоминают лежащих людей, другие вроде бы и впрямь люди, укрытые одеялами. В третьей от меня куче торчит что-то похожее на голову с ушами и усами. Сами по себе кучи недвижимы, но под ними есть какой-то живчик, неизменно поднимающий и опускающий их через определенные промежутки времени. И я догадываюсь: это волны, вернее, рябь. Их колыхания естественны — вода не может пребывать в покое, а движение заключается в том, что одни волны уходят во мрак, а другие оттуда появляются… и вздыбливаются. А может быть, они из более плотной материи, позволяющей обретать определенные облики и задерживать их на какой-то миг, а они воображают, что таково предопределение судьбы на веки веков. По сути дела, они окутаны прозрачной пленкой, которая служит им кожей, и катится вместе с ними, защищая их временную выпуклость. Пленка плотно облегает их, но стоит волне удариться о железо и разорвать пленку, как она опадает и превращается в ничто. А пленка, сморщившись, опустошенная, плывет по поверхности, покрытая пузырьками, среди новых, вынырнувших из глубины волн, в надежде, что какая-нибудь из них ее подхватит и затянет в другую жизнь. Так это постоянно меняется, добавляется, переливается, тянется, исчезает и не может быть измерено временем. Да и ничем другим, ибо, едва возникнет звено, которое могло бы послужить единицей меры, все распадается и разлагается.

Снова густо смердит гноем, а я лежу на дне и сотый раз просыпаюсь от жажды. Это не обычная жажда, когда хочется пить, это нечто подобное жажде земли, когда трескается кора, сначала вдоль, а потом поперек. Мой растрескавшийся язык растравляет воспаленное нёбо, обветренные губы печет, в горле першит от гари или чада, на ресницах слой пыли. Но я все-таки решаюсь открыть глаза. Все видится мне каким-то необычным, угловатым: потолок, окошко, вздыбленная дверь скачут, как козы, а посредине пестрая рубаха, которая, подобно кузнечном меху, то вздуется, то опадет. Прислоненные к стенке носилки похожи на суетливых коз: они тянутся пощипать потолок, толкаются, прыгают друг другу на спины, лезут вверх. Я присматриваюсь внимательней: носилки приставлены к стене, на них расплылись пятна крови или йода. Мне бы напиться, хотя бы йода!.. Должно быть, я высказываю это желание вслух, потому что из пестрой рубахи исходит голос:

— Зачем тебе йод?.. Разве тебе мало этой юдоли?

— Где Шайо?

— Какой Шайо?

Как бы ему сказать какой?.. И я снова спрашиваю:

— Где другие?

— Какие другие?

— Те, что были здесь. Лежали на носилках и просили пить. Где сейчас они?

— Зарыты.

Это подтверждает мои прежние мысли: значит, они волны, определенное количество воды, смешанной с илом, охваченное тонкой пленкой. Нет чистой воды: в ней содержится кальций, незначительный процент железа и других элементов. По причине плотности и давления волна вспучивается над поверхностью и катится с самонадеянным стремлением подняться ввысь, хотя бы в виде пара. И пока не сплющится, ее не зароешь. Да и сплющивается она по-разному. Потом ее присыпают землей, чтоб не поднялась смрадным облаком.

— Думал, и ты с ними туда отправишься, — говорит человек в пестрой рубахе.

— Куда с ними?

— В землю.

— Мне нужно сначала отыскать Миню Билюрича. Чтоб сказать ему все, он один меня поймет, а на остальных мне начхать.

— Ладно, ладно, ну, а где же ты его найдешь?

— Где-нибудь в Греции.

— Греция не стог сена, чтоб найти в нем иголку, хотя бывает…