Избранное

Я привыкаю к работе и постепенно набираюсь сил. Вместе с Шумичем мы изобретаем несколько способов, не таких уж простых, спрятаться, когда становится невмочь, и пикировать там, где можно что-то украсть или испортить. Мимоходом перережешь воздушный тормоз, воткнешь в шину гвоздь, разрежешь ременную передачу или разобьешь деревянную обшивку снаряда — такова наша месть. Понимаю, это мелочь, безделица, но она подстрекает к более крупному. Однажды явились гестаповцы и произвели обыск. Обнаружили признаки вредительства и пригрозили расстрелом. И уехали. Каждый день происходит какая-то неожиданность, это разнообразит и облегчает жизнь. Как-то утром стены города оказались исписанными красными буквами: ЭАМ, ЭЛАС. Два дня спустя появились голубые плакаты с другими буквами: ЭДЭС. Прошло немного времени, как на стенах появились желтые и зеленые буквы: ПАО [30].

— Жалко мне греческих ребят, — замечает Кум, — они-то ни в чем не виноваты.

— Жалеешь, что голодные? Наши еще голодней.

— Нет, не то, а растут и гибнут.

— Все дети так.

— Некоторым сходит, а этим не везет! Сам видишь, кто-то хочет их насмерть поссорить, как и наших. Наверно, немцы! Впрочем, не только немцы, им одним не справиться. У нас итальянцы ничего бы не сделали, не найдись доморощенных помощников.

Желание отыскать село Хармаки и поглядеть на окраины Салоник заставляет меня сменить работу. И я попадаю в группу, которая прессует и складывает солому неподалеку от Французского моста на Вардаре. Село, по мосту, называется Гефира Галина. Вдоль дороги и у околицы патрулируют греческие фашисты в желтых рубашках и с длинноствольными винтовками. На шапках у них три буквы «эпсилон», как и наши четники, они опоясаны пулеметными лептами. Увидав их, я было подумал, вот четники возгордятся, но ничуть не бывало. Не нравятся они нашим, не знаю почему. Может, потому, что украли у них патент и даже спасибо не сказали, или на собственном примере убедились, что и греков выставляют на посмешище, а может, наконец, увидели, как выглядели они сами: совсем не страшно, как думали, а глупо. В Салониках появляются, иногда с немцами, иногда с греческой полицией, жандармы батальонов безопасности — тагматасфалиас; наши их прозвали «недичевцами», и, таким образом, здесь, в Греции, такая же пестрота и неразбериха, как у нас.

Все-таки одно я угадал: Липовшека взяли толмачом. А вскоре дали группу для работ в урочище села Хармаки. А я уж начал было сомневаться в его существовании, решив, что каменотесы там, у ворот немецкого кладбища, его выдумали. В группу Липовшека — она была уже укомплектована — меня приняли с трудом. Работа не тяжелая: нам подвозят морские мины устарелого типа, из них следует вынуть заряд, а оболочку отправить в металлолом. Взрыватель вынимают «специалисты» — четники, из привилегированной касты. Среди них я замечаю надзирателя колашинской тюрьмы Раячевича, но он делает вид, что меня не узнает. Мне дали работу потяжелей: катить освобожденные от взрывчатки металлические оболочки к железнодорожным путям и складывать их по пять штук, для легкости счета. Возле ограды кухня, дальше бараки, где работают греки и плетут сети гречанки. В кухне готовят обед для охраны и рабочей силы. Еда первоклассная и обильная.

Из мастерских, где плетут из морской травы для камуфляжа сети, то и дело доносится девичий смех и песня.

Маро, Маро, один лишь раз ты молода — Маро, Маро, зачем сгораешь от стыда.

Мое внимание привлекает заросший лопухами ров по ту сторону проволоки за железнодорожными путями. Он тянется до самого Хармаки и, вероятно, проходит мимо лагеря, Я надеюсь отвлечь внимание часового, добраться до лагеря и разузнать наконец, нет ли там Мини Билюрича. Стерегут нас ветераны третьего созыва, мечтающие о мире и тишине. Таков же их начальник. Он появляется изредка, не подгоняет и не требует лучше работать. Даже не верится, что в арсенале есть такая легкая работа. Липовшеку и этого мало, порой его охватывают приступы бешенства, и он орет прежде всего на меня:

— Оставь это, сюда на смотр никто не явится!

— Кто не явится?

— Никто из высокого начальства! А знаешь почему?

— Нет.

— Потому что трусы, боятся!

— А чего им бояться?

— Чтоб под задницей не ухнуло одно из этих морских чудищ. Все они заячьи души, а мы и того хуже, потому что их боимся.

И тут я понял, что он боится, потом заметил, трусят и другие. Утром, по дороге на работу, разговор идет вялый, порой и совсем замирает, а в воротах Раячевич и кое-кто из четников крестятся. Настроение поднимается только по возвращении в лагерь. Теперь мне понятна меланхолия часовых, странное поведение начальника и почти зловещая тишина в мастерской. На меня это не действует, я опасаюсь только выпадов и мудрствований Липовшека.

— Зачем человеку жить, если у него нет цели?

— Жить, чтобы ненавидеть!

— Нет, человек живет, потому что трус.

— И таких сколько хочешь.