Избранное

— Скачите, ищите себе нового хозяина, а мне с вами больше нечего делать!

Он бросился целовать Кобилу, потом снова вскочил на ноги, стиснув в руке кнут. Ударив себя кулаком по лицу, он застонал:

— Плачу, как баба!..

И, поднеся рукоятку кнута ко рту, он всадил ее себе в горло, захрипел и упал на землю.

Прошла неделя, и смута утихла. Жители Мэгуры, еле держась на ногах от голода, возвращались в родное село.

Хижины свои они нашли опустошенными, церковь сожженной, святые иконы оскверненными.

А дети, утолив голод, стали гоняться за стаей ворон и наткнулись на Миу и Кобилу, лежавших друг возле друга с выклеванными глазами и выдолбленной грудью; лошади, запряженные в тележку, паслись рядом.

Перевод М. П. Богословской.

НИЩИЙ

Осенний ветер, сырой и холодный, жалобно свистит в поредевших листьях деревьев в роще Витана.

Дымбовица, извиваясь, спокойно несет свои мутные, желтые воды, в которых кое-где плавают сгустки крови, стекающей с берега, где стоит скотобойня. Тяжелое зловоние наполняет воздух, пронизанный густой, леденящей изморосью.

Стаи ворон, распластав крылья, то перемешиваются, то с карканьем разлетаются в разные стороны и опускаются пятнами дегтя на белые черепа быков и буйволов, рассыпанные на окровавленной земле перед бойней.

Далеко, далеко на левом берегу реки, за постоялым двором, виднеется на перекрестке дом кузнеца Кэлимана с облупившейся штукатуркой. Он покосился набок, черепичная крыша потрескалась, заплесневела и поросла мхом: наверху черепицы, похожие на толстые зеленые чешуйки, образуют два выступа. На завалинке, где набросаны разные инструменты, под широким навесом сидит, поджав под себя ноги, кузнец Кэлиман. На его худощавом, смуглом и черном от дыма и копоти лице сверкают огромные белки глаз; во рту он держит потухшую трубку, и, когда попыхивает ею, пепел взлетает вверх, а толстые губы его раскрываются, обнажая за седеющими усами и бородой, посыпанными пеплом, крупные редкие зубы. Волосы его, смазанные подсолнечным маслом, курчавятся на грязной шее. Рубаха, вся в заплатках, подпоясанная кушаком, украшенным пуговицами, сползает с правого плеча.

Жена Кэлимана Ралука сидит, съежившись, в углу завалинки. Она полуодета, ноги ее прикрыты грязным одеялом; ребенок, надувая смуглые щеки, жадно сосет ее истощенную грудь.

Кэлиман, сунув трубку за пояс, вытаскивает из-под полы штоф водки и подносит его ко рту.

— Опять потягиваешь, Кэлиман? — ворчит Ралука. — Зима-то на носу, а дети раздеты…

— Ну и пусть, — ухмыляется Кэлиман, встряхивая длинными волосами.

— Ты готов последнюю рубаху в трактире оставить, собственную шкуру и голову пропить, — бормочет Ралука, резким движением отрывая ребенка от груди.

— Все мое; захочу и пропью.

— Засмеют тебя цыгане.

— Эй, Ралука, смотри, как бы я не отхлестал тебя сегодня ради воскресного денечка, — огрызается разозленный Кэлиман, высовывая из широкого рукава рубахи мускулистую, волосатую, жилистую руку.

Потом он осторожно подносит ко рту штоф и, сделав два больших глотка, протягивает его Ралуке и добродушно говорит:

— На, выпей и ты, сука, выпей, гадюка, — хоть я и колочу тебя, а все ты из меня жилы тянешь.

Ралука, схватив штоф и выпив, опять заворчала:

— Если б не калека, который собирает милостыню тебе на мамалыгу и на тюрю, распевая на улицах, ты бы пропал, мерзавец.

— Ну и пусть просит, ведь я его подобрал и вырастил.

— Вырастил, верно, и ты же ему ноги искалечил, — ответила Ралука, крестясь.

— Молчи, Ралука! — заорал Кэлиман, вскакивая.

Но встав во весь рост, он покачнулся, оперся о стену, проглотил остаток водки, вздохнул и, пристально глядя в глаза цыганке, быстро проговорил:

— Вот ты хоть тресни, а я спою песню Сотира:

Неумыта и космата,Накажи ее господь,Каждый вечер пьяновата,

Рыхловата, словно вата,Накажи ее господь.Днем блуждает, в ночь рожает,От кого, сама не знает,Накажи ее господь.

Глаза Кэлимана помутнели и подернулись желтой пеленой. Он сник и, пробормотав несколько слов, ударил ногой по пустому штофу, который разбился вдребезги. Неожиданно он начал дрыгать ногами, пытаясь пуститься в веселый пляс, а голова его то склонялась набок, то свешивалась на грудь. Согнувшись, мелко топоча ногами, Кэлиман выбивал пятками дробь; руки его бессильно свисали; вдруг он загорланил быструю песню: казалось, будто вдали бьет барабан.

Потом Кэлиман стал петь все тише, все медленнее. Он тяжело дышал, бессмысленно топчась на месте.

Ралука, оцепенев, смотрела на своего мужа. В хмелю он становился невменяемым. Охваченный бешеной злобой, он ничего не видел перед собой, дрался чем попало и ломал все, что попадалось ему под руку; однажды он швырнул оземь ребенка; в другой раз проглотил два горящих угля и хотел кинуться в колодец, вопя во всю глотку, что у него «горит нутро».

— Эй, Кэлиман, отправляйся-ка спать, будет тебе землю-то зря топтать, — робко сказала Ралука.