Избранное

Коридор коммуналки – вдоль стены керосинки

Запах кислой капусты – недоваренных щей

Проржавелая мойка, в ней кусочки обмылков

И щекотка по телу надоедливых вшей.

Керогаз – керосинка в это время лихое

Были наши кормильцы нас спасали тогда

Из гниющей картошки, да притом с кожурою,

Приготовят котлетку – доживем до утра.

Керосинка на тумбочке – сковородка дымится

Слюдяное окошко, а за ним – фитили.

Без нее нам конец – жизнь должна прекратиться.

Ведь на чем приготовишь? Без нее хоть помри.

Ну, а запах не надо просить повториться.

Навсегда поселился в коммуналке теперь

Если запах собрать – мог бы там появиться

Вдруг шедевр под названием «Кoко Шанель»?

Керосиновый запах, проникающий в стены,

В коммуналке живущим – он проник навсегда.

Уж прошло шестьдесят, он всегда неизменен,

И нередко во сне посещает меня.

В той ушедшей дали – вдруг заохала мама,

Керосинка зафыркала – перестала варить.

И соседка-профессорша – престарелая Дама,

Подсказала нам, к счастью, что надо купить.

В керосиновой лавке мне купить керосина

Для ребенка опасной та покупка была

Вот бутыль и последние деньги для сына

Чтоб купить керосина – и сварилась еда.

Неподдельная радость, мне доверили это

В девять лет. Я, наверное, взрослый теперь.

Притащить керосин, ну, и спички при этом.

Я – счастливый, я – гордый, я быстро – за дверь.

Мы, военные дети, взрослели так рано

По сравненью с теперешнимим были мы старики

Без одежды и обуви, как цветы средь бурьяна

В лихолетье войны выживали, росли.

Станиславского улицей я спешу к керосинной

И бутыль трехлитровую прижимаю к груди.

Я боюсь, что закроется и дорогой недлинной

Я бегу к этой лавке, что там впереди.

Дверь. Толчок. Я – внутри керосинной.

Ой, наверно бы, в обморок упала Шанель.

Этот запах волшебный – смесь запахов дивных.

Ощутишь ты как только приоткрыл эту дверь.

Запах черного мыла, свечей, гуталина

Фитилей, проникающий запах в ноздрю.

Он от бочки большой, что полна керосина,

До сих пор так волнует, почему – не пойму.

В этом сумраке сером, безысходном и мрачном

Продавщица стояла с разливалкой в руке.

И бутыли проворно она заполняла.

По сто грамм «недолива» – оставляя себе.

С драгоценной бутылью бежал я до дома.

Как хотелось немножко пролить и поджечь.

Но нельзя! Ждет семья «дорогого»,

Что должно в керосинке гореть.

А когда высоко самолет пролетает,

Керосин выжигая в форсажном ходу.

Или трактор работает – я ощущаю.

Как парфюм этот запах – я словно в раю.

А бывали деньки – мне запавшие в память.

И деньков этих было два раза в году.

На ноябрьский праздник, а также на майский

Сталин «щедрой рукой» продавал всем муку.

Целых пять килограмм голытьба получает,

Номерок на руке, да всю ночку прожди.

Темный двор, минус 20 – эх, кто это знает

Шестилетки и взрослые – стой и терпи.

А потом всем – награда – не гнилая картошка.

На столе вдруг блины из добытой муки

«Мам, а, мам – ну, добавь нам немножко».

И блины исчезают с нумерованной детской руки.

А страна ведь была победитель фашизма

От победы до смерти Тирана, голода-холода

Дорогим нашим близким подарила Отчизна

Беспросветную серую жизнь на года.

То, что я описал – не в провинции было!

Коммуналки напротив стоял Моссовет!

И начальство высокое постоянно тошнило —

Коммунальные запахи – «их прелестный букет».

Мне недавно приснилась такая картинка

Что Зураб Церетели изваял монумент,

На котором с блинами стоит керосинка

Приглашает прохожих к себе на обед.