Избранное

Коля не успел получить удара. А Филька быстро выхватил дошку и, бережно отряхнув ее от пыли, повесил на крючок. Таким образом он сделал сразу два дела и немедля принялся за третье. Он подошел к мальчику, ошеломленному падением, и, взяв его за плечи, осторожно поставил на ноги. Потом погрозил ему помороженным пальцем, на котором повязка была уже в грязи и болталась.

— Ты у нас в городе и в школе еще совсем чужой, — сказал Филька, — и я прошу тебя очень: будь хоть раз человеком. И ты будешь им, я даю тебе честное слово.

Он успел сказать это как раз вовремя, потому что в ту же минуту заметил перед собой Аристарха Аристарховича Аристархова. Руки его были на этот раз опущены и не занимали много места, так как рядом по одну сторону от него стоял Костя-вожатый, человек еще совсем юный, а по другую — директор, старый и добрый человек.

— Сейчас же отыщите Татьяну Сабанееву и пришлите ко мне, — сказал Аристарх Аристархович Аристархов, и в голосе его они на услышали ни одного звука, похожего на милость.

Тогда толстый мальчик посмотрел на Фильку, Филька на него, и оба взглянули на Колю, и все трое низко поклонились Аристарху Аристарховичу Аристархову.

Им уж не хотелось ни драться, ни ссориться друг с другом.

— Где же мы ее найдем? — сказали они. — Мы ее нигде не видели.

XVIII

Таня все не приходила в класс. Когда же она не пришла на уроки и в последний час, тревога Коли и Фильки усилилась необыкновенно. Они сидели тихо, как все остальные, но пальцы их не держали пера, они ничего не слышали.

Так же тиха и рассеянна была и Александра Ивановна. Ее лицо, которое нравилось им всегда своей красотой и весельем, теперь тоже выражало тревогу, и звездочка ее сияла им в глаза как будто не так ярко, как прежде.

Она беспокоилась за Таню.

— Где же она, куда могла уйти? Вот уж последний урок, а Тани нет ни здесь, ни дома. Неужели мы не найдем ее, дети? Ведь есть же у нее друзья?

Странен вид опустевшей после занятий школы. Шум утихает, как дождь, пролившийся внезапно над лесом. Еще под тяжестью капель вертится лист на осине, а средь елей уж бродит молчание.

Тихо и в школе. Иногда лишь, как последняя капля, упавшая с ветки на корень, прозвенит детский голос в самом конце коридора или, как ветер по камням, промчатся по цементным плиткам чьи-то быстрые ноги.

А сегодня — как долго не прекращались шаги! Дети бродили по коридору — и в конце, и в начале его. Они выходили во двор и обходили кругом часового, искусно сделанного Таней изо льда. Влажный ветер изъел его плечи, на шлеме висели сосульки, а все-таки он глядел далеко, он все еще видел суровое море.

— Может быть, она снова ушла на реку, — сказал Фильке Коля.

«А может быть, она снова в рощице, стоит одна и плачет», — подумал Филька про себя.

И они разошлись у ворот.

Коля прибежал на каток. Он спустился к баржам, прошел по тропинке, засыпанной снегом, ступил на край чистого льда. Трудно было узнать теперь реку. И вблизи, и вдали снег лежал спокойно. Стыли и блестели горы, вокруг катка не качались гирлянды из еловых лап. Они упали, ушли под сугробы, как в сыпучий песок.

Коля несколько раз прокричал Танино имя, но река вокруг только ослепляла его и молчала.

А совсем на другом конце города звал Таню Филька. Он стоял на опушке рощицы, как стоял уже здесь однажды в кустах. Тогда шел первый снег, такой легкий, что казалось — весь его со всей рощей можно было унести на ладони. А теперь от тяжести снега согнулись у старых елей ветви, молодые березы ушли в него по грудь. Но Филька все же кричал. И если б хоть эхо ответило на его мольбы и крики, он лег бы под куст и заплакал — даром, что был один.

Однако никто не отвечал. И Филька ушел назад по глубокому снегу.

С Колей они снова сошлись у ворот. Затем забрались в раздевалку, в самый дальний угол, и здесь с тревогой поглядели друг другу в глаза.

— Что теперь делать? — спросил Филька.

И вдруг услышали они тихий плач. Плакал кто-то в темноте, у стены, где сторож складывал дрова для печки.

— Таня! — крикнули они оба и подошли.

Но это плакала Женя, втиснувшись между стеной и печью, и лица ее не было видно.

Филька повернул ее за плечи к себе.

— Ты никуда не ходила? — спросил он.

— Нет, — ответила Женя.

— Так что же ты плачешь?

— А может быть, — сказала она, плача, — может быть, она уже умерла.

Тогда Коля, который ни о чем не спрашивал и ни о чем не говорил, отошел в угол и сел на пол, прижав к коленям голову.

Между тем, наверху, в комнате, о которой все забыли и где обычно хранилось пионерское имущество, спала Таня.

Флажки и плакаты на длинных древках со всех сторон окружали ее. Портреты висели наклонно, как птицы, готовые сняться со стены, барабаны валялись на подоконнике, горны блестели на гвоздях.

Пионерское имущество! Мир милых, всегда звучащих предметов смотрел на нее из углов. Как горько было расставаться с ними, даже во сне! Ведь ее могут исключить из отряда!