Избранное

Первое совместное с Янчевецкими лето я хорошо помню. Главное впечатление — Миша, четырнадцати­летний сын Янчевецких, мальчик, естественно, меня не замечавший, но жизнь которого я внимательно и с зави­стью наблюдал. У него были такие же взрослые друзья, как он сам. Они мастерили летающие модели самолетов с резиновыми моторчиками и запускали их в небо. Одно это было уже прекрасно.

Теперь мы с Мишей почти сравнялись в возрасте и, кажется, только двое являемся хранителями памяти о событиях и лицах тех дней.

Зимой не прервалось общение с Янчевецкими. Они бывали у нас. Мы бывали у них.

Тогда же познакомились мы с дочерью Василия Григорьевича Евгенией Васильевной Можаровской, ее сыном Игорем (Гогой), почти моим ровесником, и ее мужем Николаем Ивановичем. Гога был рыжий, веснушчатый, добродушный мальчик. Его привозили ко мне в гости. И мы с мамой часто бывали у Можаровских в маленькой квартире на Бронной в некрасивом доме напротив театра.

Евгения Васильевна была миловидная молодая женщина с круглым лицом, невысокого роста. Раз­говорчивая, эмоциональная, открытая. У нее был живой ум, большие способности и знания, она обладала тон­ким литературным вкусом, с которым считались все литераторы, ее окружающие. В отрочестве и ранней юности я часто (чаще, чем Василию Григорьевичу) читал ей стихи и всегда следовал ее верным замеча­ниям. В «Плотниках», с которым я пришел в ИФЛИ, есть одна ее строчка.

Николай Иванович Можаровский тоже был писатель. Помню его книги «Записки следователя уголовного розыска» и «Смерть Уара», оригинальный, талантли­вый роман об убиении царевича Димитрия, изданный под псевдонимом Евгений Бурмантов. Николай Иванович был арестован в 1937. О судьбе его я ничего не знаю. А сын его Гога погиб на Отечественной войне.

После знакомства с Янчевецким и Можаровским я, кажется, впервые понял, что книги пишут реальные люди, а не те, что изображены на гравюрах с факсими­ле и давно уже умерли.

В раннем детстве трудно понять рождение и смерть. Кажется, что все устроено от века — и люди и вещи. Кажется, именно тогда я начал понимать, что существо­вал не всегда. И не всегда существовали вещи, напри­мер — книги, самые удивительные из вещей. Говорили: «Он пишет книгу» или: «Книга печатается». И, наконец, книга появлялась у нас дома, и дарил ее человек, сам ее написавший и придумавший.

...На следующее лето мама сняла дачу для нас и Янчевецких в тех же местах, где-то на краю Баковки, откуда через поле видно было Одинцово. К большому дому примыкал фруктовый сад, где на хорошо ухожен­ных грядках росла клубника. От этого лета остался за­пах сада и вкус свежей клубники с молоком.

Это было солнечное прекрасное лето. И атмосфера его хорошо мне помнится — его размеренный распоря­док и возвышенность всего происходящего.

Василий Григорьевич по утрам писал, потом уходил гулять, приносил букеты полевых цветов, а под вечер рисовал акварелью цветы и пейзажи. Он нам с Гогой, нередко гостившим на даче, давал краски, и мы рисова­ли то же, что Василий Григорьевич.

Помню маленький вечерний пейзаж. Поле, вдали крайний домик Одинцова, где уже зажгли свет. А вы­ше — желто-красный с сиреневым закат. На лугу пасет­ся лошадь. Ее Василий Григорьевич нарисовал темно- лиловой. И это было именно так. Я впервые обратил внимание на то, как сочетаются цвета и переходят один в другой, как коричневая лошадь может казаться ли­ловой.

Я так и не выучился рисовать, но, кажется, имен­но тогда что-то важное ощутил в искусстве — жизнь в нем не того цвета, что в окружающей нас реально­сти.

До сих пор я пытался в детских рисунках воссоздать жизнь на тех же основаниях, которые мне виделись в ней. Нарисовав, к примеру, человечка, я рисовал ему дом, огород, магазин, дорогу, собаку. Я старался сде­лать так, чтобы человечку было удобно в моем ри­сунке.

В рисунках Василия Григорьевича я впервые столк­нулся с иным подходом к изображаемому миру. В этом подходе была какая-то высшая правота — право выделить предмет из мира и представить его в неком одино­честве, вне повседневных отношений с другими предме­тами, а лишь в высшей связи, смысл которой нам не всегда дано понять.

Одна из акварелей Василия Григорьевича — букет полевых цветов — сохранилась в нашей семье...

В это лето весь быт нашего дома располагался вокруг Василия Григорьевича. К его делу все относились с величайшим благоговением, и как будто не только присутствовали, но и участвовали в нем. Василий Григорье­вич был первым человеком в моей жизни, для которого главным делом была литература. С детства его облик, его способ жизни и во многом его воззрения были для меня образцом того, как должен жить и что собой пред­ставлять писатель. Он был образцом мужества, трудолю­бия, неискания славы, достоинства, сохранявшихся во всех обстоятельствах его жизни.

Наверное, атмосфера того памятного лета была при­чиной моего первого тогда написанного стихотворения.