Избранное. Том 2

Когда Сперанский ушел, я оделся и вышел во двор. Пурга уже стихла. Просто дул сильный ветер, и все. Даже месяц показался; он был на ущербе, мимо него неслись редкие облака. Похолодало. Я обошел дом и тихо подкрался к окну Радия — его комната была на первом этаже. Может, это было мальчишество, но мне хотелось на него взглянуть. Стекла уже почти замерзли, но один угол остался снизу. Занавески Глухов так и не задернул. И свет не потушил. Он сидел на кровати и мрачно смотрел перед собой.

Не хотел бы я быть на его месте...

Я вернулся в дом и лег спать. То есть разделся и лег, но мы еще долго говорили с отцом.

Нам было очень жаль Зиновия, но никак мы не предполагали того, что случилось потом. Мы думали: он полежит в больнице, подлечится, и все заживет. На гидрострое обмораживания случались часто. Я сам как-то, недоглядев, обморозил себе щеку: было синее пятно величиной с пятак. Долго болело.

На другой день весь гидрострой знал о несчастье. Об этом только и говорили. Все поголовно были в курсе событий и знали больше меня. Стало известно, что Александра Прокофьевна ошиблась, заподозрив Клоуна в симуляции, когда у него уже был перелом стопы,— рентген подтвердил это. Когда Клоун понял, что ему не дойти, он так испугался смерти, что у него случился шок.

Все восхищались Зиновием, донесшим на руках Клоуна.

Возмущались поступком Радия. Когда Глухов появился, его провожали недоброжелательными взглядами, а то и свистками. Он, видимо, струсил и, сославшись на простуду, сидел дома. Таню почему-то тоже все осуждали — неизвестно за что! Но никто не думал о том, что Зиновий может лишиться рук. Даже врачи... сначала. Но на другой день к вечеру все определилось...

Мы сидели в кабинете главного врача: Сперанский, Таня, мой отец и я. Александра Прокофьевна, осунувшаяся и подурневшая, сидела за письменным столом, закрыв глаза рукой. Я вошел позже всех и думал, что у нее разболелась голова. Но, когда она опустила руку, понял с замиранием сердца, что она сейчас скажет что-то ужасное.

И она сказала:

— У Гусача отморожение четвертой степени. Уже появилась линия демаркации некроза... омертвение. Необходима ампутация обеих конечностей...

— Обе руки? — переспросил Сергей Николаевич, сильно побледнев. На жену он смотрел со страхом и жалостью.

— Обе. До локтей почти.

Таня заплакала, отвернувшись к стене. Я весь похолодел и взглянул на своего отца. Ведь он любил Зиновия, как родного сына. Иногда мне казалось, что он любит больше его, чем меня. Он его знал десять лет, а меня только год. Отец с усилием прокашлялся. Он казался спокойнее всех... дорого давалось ему это спокойствие.

— А что будет, если не ампутировать? — хрипло спросил он.

— Смерть от заражения крови.— У Александры Прокофьевны задрожали губы, но она тотчас сделала усилие и овладела собой.

— Я не могу ему сказать... не могу! — с каким-то даже удивлением вскричала она.— Хватит того, что ампутировать придется мне.

— Надо вызвать еще одного хирурга! — заметил Сперанский и потупился. Все долго молчали. Было что-то противоестественное в нашем бессилии, что невольно возмущало и подавляло. Как это пойти к веселому, доброму парню и сказать: тебе отрежут сейчас обе руки!

— Он не согласится! — неожиданно сказала Таня.

— Как же...— начала было Александра Прокофьевна и вдруг встала и отвернулась к окну, наверное желая скрыть слезы. Вошла медицинская сестра Екатерина Ивановна, маленькая, пожилая, энергичная женщина, черноглазая, с пышными седыми волосами, и сказала, что Зиновий хочет видеть Михаила Харитоновича.

— Пусть идет,— произнесла, не оборачиваясь, Сперанская. Отец поднялся и в задумчивости постоял среди комнаты.

Все смотрели на него, даже Александра Прокофьевна обернулась и тоже смотрела на него, должно быть думая то же, что и я: какой он большой и сильный человек, столько перенесший в жизни, но не сломленный. Бороду он так и не сбрил, хотя все собирался это сделать.

— Ну, что же... я сам поговорю с ним.— И пошел за медсестрой.

— Зиновий не согласится! — снова сказала Таня,— Вот увидите!

— У него же золотые руки! — заговорил Сперанский.—Добрые, ловкие, рабочие руки! Какая чудовищная нелепость!!!

— Во всем виновата я...— упавшим голосом произнесла Александра Прокофьевна.— Как я могла так ошибиться в диагнозе? Ведь у Клоуна была ярко выраженная маршевая стопа. Перелом плюсневых костей стопы. Вот к чему приводит предвзятость. Я не верила ему с самого начала, едва он вошел. Никогда не прощу себе!

— Во всем виноват Глухов,— зло возразила Таня.— Бросить товарища так безжалостно и подло!

— А он не считал их за товарищей, вот в чем вопрос!— неожиданно для себя сказал я.— Он не ушел бы, если бы вместо Клоуна и Зиновия были бы, к примеру, Сергей Николаевич или главный инженер. Клоуна ведь он за человека не считал... Зачем же Глухову рисковать из-за него своей драгоценной жизнью? Я уверен, что это так и было. Спросите у него сами.

— Все с него спросят! — угрюмо бросил начальник гидростроя.

За широким окном сумерки. Никто не поднялся, чтоб включить свет.