Избранное. Том первый

Но ревизор бессребренник оказался, хлеба-соли, и угощения тоесть, не отведал и дары купеческие не принял. Доложили, не пьёт и по женской части воздержан.

«Коли так – запереть в остроге всех баб и девок гулящих! И кабаки, все до единого, закрыть! Всем тоболянам отныне пить квас да воду!» – тотчас перестроился воевода. Воеводиха, и раньше в делах ретивая, приняла на себя немалую часть мужниных забот. С десятком драгун она летала по городу, принюхиваясь к знакомым запахам. Сзади трясся в двуколке поп Вассиан. Взяла его с сбой нюхачом.

– Вася, Отче, – остановилась у «Подкопая», пользовавшегося едва ли не самой дурной славой, – нюхай!

И поп унюхал.

– Грешат, – пустил он праведную слезу, – безумствуют!

В «Подкопае» и впрямь грешили. Срамные зады заголив, валялись на полу пьяные девки. Разило потом и отрыжкой.

Вассиан прав: пьёт, безумствует Русь, воет на Луну голодной волчицей, при свете звёзд заблудилась. Куда ей ткнуться? Как смуту в душе унять? То к бунту зовут, то к смирению. За кроткость секут. И за бунты головы сносят. Где ж правда? И есть ли она на свете?

В двери, в окна, ставнями закрытые, стали ломиться.

– Кого там лихо несёт? – зарычал зверем кабатчик, толстый, шерстистый, с чугунными кулачищами. Вышибал у него не водилось. Сам укрощал буйных, и самые отпетые, затевавшие в кабаке ссоры, умолкали при виде Алимбы с пестиком. Пестиком Алимба редко пользовался. Оглушив строптивца кулаком, уже бесчувственному советовал:

– Шумишь, паренёк, вроде? Бузотёришь? А что нам шуметь-то? Чо ссориться? Добра не пережить. Сам то же скажешь, когда поспишь в «Подкопае». – И, схватив жертву за ноги, сбрасывал в подпол. Утром, промёрзнув и протрезвев, питухи просили их выпустить на волю. Алимба, сбросив лопаты, советовал:

– Нору там видели? Копайте. Впущу, как согреетесь.

Нора вела к Иртышу, к обрыву. Далеко ещё до обрыва. Но землекопов у Алимбы не счесть. Утром, похмелив их, выпроваживает, никто не догадывается – для чего ему ход подземный к реке. Бежать вроде некуда – за жизнь набегался. А от смерти не убежишь – стучится. И все же – бережёного бог бережёт. Сейчас бы юркнуть в подполье в самый раз, да не готов пока ход, а в дверь ломятся драгуны. Ладно хоть успел столкать вниз почти всех своих завсегдатаев.

– И замрите там, яко мыши!

На творило ларь с мукой надвинул. Нюрке, бабе бывалой и расторопной, велел вымыть посуду.

Порог первыми перешагнули два рослых драгуна и поп. Чуть погодя вошла воеводиха.

– Токо что бражничали, – Вассиан обнюхал посуду, Нюрка толкнулась тугой грудью в костистое плечо, незаметно сунула в пятнистую ладошку монетку. – Нет, вчерась, кажись, – поправился тотчас поп.

– Позавчерась, – сунув другую монетку, уточнила Нюрка.

– А хоть и так, – брезгливо обходя тряпьё и лужи, зажала нос воеводиха. – Указа не знаешь? Запрета на зелья не исполняешь?

– Не ведаю, матушка! Не читал! Неграмотен я! – Алимба рухнул ей в ноги и вдруг шельмова-то ухмыльнулся. Подол сарафана княгининого накрыл ему голову. Не под этим ли подолом когда-то прятался от рассерженных тоболяков полицмейстер? Хорош скрадок?

«Где скрадок, там и складок!» – Алимба сдёрнул с пояса кисет и, оглаживая затылок, словно стукнуло чем, выбрался из-под подола.

– Ох, матушка, ох! Чем-то тяжёлым ударило.

Воеводша, не смущаясь, приподняла подол и, увидев тугой, набитый серебром кисет, важно пояснила драгунам:

– Золотишко упало. Видно, снурок был тонкий. Ну-ко, хозяин, отыщи мне вместо снурка чепочку покрепше!

– Изволь, матушка! Мигом сыщу. А ты отдохни покамест в светлице, ушицы да ягодок отведай. Кваску испей.

Нюрка, стремительная, как молния, тотчас спроворила угощенье – всё на серебре, в китайском, тоже серебряном, кувшине поставила токайское.

Княгиня снизошла и всего отведала. Пригубив токай, дала после себя допить хозяйке.

Алимба меж тем, скрепя сердце, поднёс ей серебряную с каменьями цепочку.

– Прими, матушка, заместо снурка. Снурка-то не погодилось. Ты уж нас, тёмных, не осуди.

– У вас тут, вижу, серебро в почёте! – меж подведённых бровей княгини чуть заметная пролегла морщинка, хотя цепочка с лепестками гранатовыми сплетена каким-то большим восточным искусником.

– Почто, матушка, – кинулась на выручку мужа Нюрка, – мы и золото почитаем. Вот эту цепку, – она сорвала с шеи золотую, в крупных звеньях цепочку, – к дню ангела твоего в дар купили. Прими, сделай милость!

– Уж ладно, детушки! Уж ладно, – снизошла воеводша, и, вставая из-за стола, помяла в складчатых пальцах кашемировую скатерть.

Нюрка взгляд её перехватила и завернула в скатерть кувшин и всю серебряную посуду.

– Вот, – довольно заключила княгиня, выходя из кружала, – и с простым людом побеседовала. Я не то, что иные, я простыми не гребую.

– А уж мы тебя любим! – приложив руки к распирающей сарафан груди, вскричала Нюрка. – Мы-то как тебя любим! В огонь, в воду готовы кинуться...

– В огонь! И в воду готовы кину... – Алимба не договорил да и не решился договаривать. И княгиня из кабака выплыла, унеся богатую добычу. Сам-то не кинулся ни в огонь и ни в воду, а разбойницу эту швырнул бы не сморгнув.