Избранное. Том первый

Наливались кровью от множества земных поклонов глаза, синели тонкие губы. Взывал к богу, молил бога дать силы, дать знак ему... Бог молчал, не давал знака. Иона изнемождённо упёрся просторным лбом в пол, замер. Из глаз потекли мучительные, кровавые слёзы. Но и слёзы не принесли облегчения.

Не мучь себя, отче! – брезгливо поморщился Володей, впервые увидев такое дикое исступление. – Согрешил – покайся. А Гришку, братана моего, не тронь. Он забудет, что видел... Ты свой грех отмолишь. Я Гришку ровно отца родного почитаю. И потому, ежели что худое замыслишь, не пожалею... Всех вас под корень выжгу!

– Жги, казак! Душа огня просит... стынет душа, – устало, хрипло прошептал Иона и поднял на Володея полные слёз глаза. – Бей меня, снова, сыне! Бей! Буди душу дремлющую... погрязшую в пороке...

– Тут и без меня есть кому бить. Я ж не поп и не старец. Ежели бью, то саблей. Разок секану – сразу муки кончаются. Благодать падает... вместе с отрубленной головой.

– Секи, не боюсь. Голова во многих грехах повинна.

– Нет, отче. То не для меня. Моя забота – братан. Остерегись обижать его, ишо раз прошу. Шибко много надо, чтоб его от бога отринуть. Видно, крепко ты постарался. Да не бойся, не бойся, – Володей жестом успокоил изменившегося в лице старца. – Не ты один. Многие руки к тому приложили: воевода, Гарусов да, верно, и тёщенька моя тоже? – попав в самое уязвимое место, жёстко ухмыльнулся. – Глаза твои больно напоминают мне ишо кое-чьи глаза.

– Уйди... глухо вымолил старец. – Уйди... сил нет боле.

Покинув старца, Володей разыскал брата, одиноко сидевшего подле трапезной. Пал вечер, и тени, как псы на привязи, рвались и не могли сорваться. Григорьева тень, тихая, скорбная, свернувшись, лежала у его ног. Володей осторожно миновал её, сел рядом.

Григорий незряче глядел в землю, Володей – на яркую только что народившуюся звезду.

– Эх, братко, не про тебя этот скит.

И жизнь эта не про меня... Тошно!

- Тошно? Чу-удак! – Володей и впрямь не понимал, как может скучать человек, когда вокруг всё кипит, клокочет. – Ходи больше... Такое увидишь! Ооо!

– Видел... – не договаривая, кивнул Григорий. – Потому и тошно.

– Айда со мной, братко. Не хошь в попы – иное место найдём. Оставь их с молитвами ихними! Жизни молись, которую мать с отцом дали. Жизнь – шутка занятная.

– Не пойду. Пути нет.

– То и ладно! Пути нет – отыщем. По нехоженому-то знаешь, как славно ходить? Я бы хоть щас в незнаемый край кинулся. Да вот служба проклятущая по рукам связала.

– Оставь меня, братко. Сына целуй. Степаниде кланяйся. Я тут побуду, – тихо попросил Григорий.

– Оставлять-то боюсь. Ты вроде как не в себе. Душой смутен. И задерживаться неможно... в отряде потеряют. – Обняв брата, ласково шепнул: – Воспрянь! И стерегись этого огнеглазого старца. Ежели сотворит что с тобою – на куски его изрублю!

– Не сотворит. Не посмеет. Я слово против его знаю. Тебе близкое слово, – усмехнулся Григорий.

– Слово аль дело? – насупился Володей, про себя подумав: «Не Стешка ли то слово? Глаза-то у их одинаковы. И тёщенька в скит ускакала...».

– И слово, и дело, да ты не ершись, – успокоил Григорий брата. – Худое тебя не коснётся. Когда-нибудь сам узнаешь. А теперь ступай. И без того припозднился.

Выходил не лазом, воротами. У ворот ждал Семён Макаров.

– Мы с братаном дар тебе заготовили, – подал кисет с деньгами, искусно вырезанную трубку и две плитки китайского табаку.

– Лучку куда девали?

– Отправили.

– Уж не туда ли? – Володей указал на небо, усыпанное частыми звёздами.

– Домой. Михайло к реке его вывел. Лодку дал.

– Как бы на скит не навёл.

– Мы глаза ему завязали... И сплавили далеко.

– Ну, прощевай, человек божий. Братана береги. Я за братана много жизней возьму. Ты нашу породу знаешь.

– Ионе-то не проговорился?

– Как можно, дядя Семён! Ты славное винцо куришь... на радость людям. А что на радость, то дело угодное богу, – Володей молитвенно сложил руки, возвёл очи горе. Шёл, думая, сколь приятно знать о человеке больше, чем другие. Человек воском в твоих руках мнётся. Из воска свечи делают. Свечи горят...

39

Гуси-лебеди протрубили. Заскрежетали скворцы. Грачи принялись поправлять брошенные осенью гнёзда. Раскрылись, словно глаза Иванковы, цветы сон-травы. И начали прочерчивать синий воздух шустрые майские жуки. Пошла на икромёт рыба, которую стерегли жадные чайки. Камышёвки растревожили лягушек. Соком берёзовым промыла осипшее горло кукушка. Вот-вот начнёт отсчитывать чей-то век. Кому-то соврёт, как пройдошливая цыганка, кому-то правду скажет.

Володей поле досевал. Знающие люди ему советовали: «Не переводи зерно, парень! Земля нерожалая». Он всё же рискнул: «А вдруг да родит?». И, бросив горсть последнюю из лукошка, приветно улыбнулся, поднявшемуся в головокружительную высь солнышку, пронзительно посвистел Стешке, шедшей к нему с обедом. Та бросила кузовок и, раскрыв руки, кинулась сломя голову навстречу, словно не виделись много лет. Рыжко, щипавший прошлогоднюю траву, в которой проглядывал младенчески свежий зелёный пушок, выжидательно уставился на хозяев: «Чего это они?».