Избранное. Том третий. Никогда не хочется ставить точку

Иногда этот дождь переходил в туман, но никогда в разрывах облаков не было видно чистого неба, так как над нижней грядой их стояла вторая, над второй третья, и так, наверное, до бесконечности. В тумане печально перекликались пароходные гудки в порту. Я часто задумывался над тем почему пароходы для переклички всегда выбирали время тумана, — ведь они стояли вмерзшими в лед и возможность столкновения исключена была полностью.

Десятого июня, по каким-то неведомым прогнозам ожидая скорого вскрытия льда, нам объявили погрузку. Мы загрузились в средний трюм небольшого суденышка. Когда бочки с соляркой и десятки экспедиционных ящиков были загружены, пришел капитан, пожилой человек отнюдь не бравого вида. Он посмотрел в трюм наш груз занимал лишь часть его, — покачал головой, сказал что-то помощнику и ушел. Ночевать мы остались в трюме. А наутро пришлось выгружаться на пирс, ибо ночью наш капитан умер от застарелой сердечной болезни. Решили, что мы пойдем на другом пароходе, так как запасных капитанов в бухте Провидения не было.

Не успели мы уложить груз на причале и прикрыть его брезентом, как небо начало светлеть с катастрофической быстротой. За какие-нибудь сорок минут оно очистилось полностью. И в великолепной его синеве, при сверкающем летнем солнце Чукотки на сопки, на бухту, на поселок нагрянул ураганный и радостный ветер. Ветер был тепл и нес с собой тревожные, неведомые запахи. Стоявшие у причалов зимовавшие пароходы один за другим начали разводить пары: Ветер отдирал дым от трубы и уносил его, как бы негодуя на малейшее загрязнение воздуха. Из портового ресторанчика высыпали гуляющие личности и столпились на крыльце, глядя в небесную синеву. Следом высыпали официанты. Люди смотрели вверх. Чайки кружились над портом. Ветер швырял их так, что казалось — сломаются птичьи крылья. Чайки кричали, но криков не было слышно, были видны только широко разинутые клювы, ветер уносил крик. И вдруг стало явственно ощутимо: в тревожные запахи, неведомо откуда принесенные ветром, врезался твердый и крепкий запах йода, запах морской соленой воды.

Грузовик с траурными полотнищами по бортам вез тело старого капитана. В порту громыхало железо. Люди на улицах снимали шапки. Оркестр шел следом, но не играл. На лицах людей я не заметил слез и елейной грусти: просто отдавался долг уважения человеку. Черные сопки, промытые ветром и солнцем, были тоже серьезны, но как-то добродушны. Они походили на обветренных стариков, которые искоса наблюдают игры детей.

Пришел Ольховик и сказал, что нам выделен «Белёк» — не ахти сколь тоннажное судно того же, Провиденского, пароходства. Погрузка нескольких тонн солярки и продовольствия началась снова.

3

«Белёк» оказался небольшим судном с двумя трюмами. Насколько я знал по полярной литературе, суда, предназначенные для плавания во льдах, имеют специальную ледовую обшивку или корпус повышенной прочности. Ничего этого я не мог разглядеть, как ни старался. Борт сделан из несолидного материала, вроде кровельного железа. С этим вопросом я обратился к человеку из команды, озабоченно пробегавшему мимо. Он остановился и начал разглядывать меня с интересом.

— Какая к черту обшивка? — произнес наконец моряк. — Это рейнский речной пароход. Репарация после войны. Понял?

— Понял, — сказал я.

— Морем интересуешься?

— Интересуюсь, — честно сказал я.

Вот какое дело, браток, — с потрясающей задушевностью сказал моряк и обнял меня за плечи. — У нас кочегар заболел. Понимаешь, полярная ночь, слабеют за нее люди. А ты с «материка», от винограда. Взял бы ты какого-нибудь кореша и шли бы вы в кочегарку помогать. Кореша надо, так как одному за помощника и кочегара не смочь, да и вдвоем, пожалуй, тоже.

Предложение показалось мне любопытным, и я кинулся разыскивать Славу Москвина, посмеиваясь над словами моряка: чтобы два спортивных парня не смогли сработать за какого-то там помощника кочегара!

«Он Славу не видал, — думал я ехидно. — Славка в полутяже работает, одних сухожилий семьдесят килограммов».

Славку я нашел на корме, где он вдумчиво озирал ледяные поля.

Мы спустились в топку мимо сверкающей медным блеском машины. В машинном отделении было жарко, но смазанные штоки и шатуны были неподвижны: «Белёк» только разводил пары. Старший кочегар оказался низкорослым парнишкой одних с нами лет. Он хмуро приветствовал нас: «Добровольцы-ы» — и поставил на подброску угля к топке. Топки он шуровал сам. Мы взяли совковые лопаты и поплевали на руки. Не знаю, сколько часов мы работали, но куча угля перед топкой не росла, а даже как будто уменьшалась.

Мы вымотались до полной потери сил, и заключительным аккордом было то, что кочегар, который перекидывал уголь примерно на такое же расстояние, пришел нам помогать. Ей богу, мы устали до того, что даже не почувствовали обиды. Смена кончилась. Мы пошли в камбуз и съели по гигантской миске флотского борща, и свалились в трюме в каменный сон.