Избранное. Том второй

— Не верит, что немцы бьют русских, — ответил отец Стефан, слегка подмигнув. — Не верит газетам, телеграфным агентствам, сообщениям из нейтральных стран. Ничему не верит. И радио не верит.

— Как же не верить газетам? — пожал плечами Мисирь. — Ведь газеты пишут ученые люди в Софии, а не мужичье, вроде нас. А которые читают, те еще ученей: ведь читают их по всему свету. Как же можно не верить? А коли скажут неправду, их опровергнут! — добавил Мисирь внушительно, чтобы произвести должное впечатление на Фому неверного и в то же время выказать свою осведомленность. Все это он произнес не спеша, вкрадчиво, угодливо.

Дед Фома стоял, по-прежнему нахмуренный, недоверчивый, враждебный. Он смотрел на всех этих людей как на врагов, которые ему лгут и желают зла.

— Нынче утром Генко мой записал все новости, которые передавали по радио, — продолжал Мисирь, разложив новую закуску по тарелкам на столе. — Как не поверить: радио-то — его весь мир слушает…

— Что нового? Скажи! — с любопытством привстал Панко. — Газеты приходят с таким опозданием.

— Нынче за новостями и не угонишься, — ответил спокойно и еще более неспешно Мисирь. — Да и газеты не так уж запаздывают… День какой-нибудь всего-то…

— Нет, нет, ты скажи последние новости! — требовательно промолвил Панко.

— Да только насчет трофеев, — улыбнулся Мисирь, вынимая из-за пояса измятую тетрадку и вперяясь в какие-то беспорядочно набросанные цифры. — В восточном направлении от Бело… Бело… Белостока…

— Белостока! Правильно! — подтвердил отец Стефан.

— Да, — кивнул Мисирь. — В восточном направлении от Белостока попали в котел и захвачены шесть тысяч броневиков, две тысячи триста тридцать орудий, четыре тысячи семьсот двадцать пять самолетов и более ста шестидесяти тысяч пленных. Количество убитых превышает количество раненых…

— Ай-ай! Сколько народу погибло! — лицемерно вздохнул Бояджия, и глаза его заблестели от удовольствия. — И чего они не сдаются, только гибнут напрасно!

— Сдаются, как не сдаваться? — авторитетно возразил Мисирь. — Кабы не сдавались, откуда же столько пленных? Да не всем удается. На то — большевистские комиссары: следить, кто что делает.

— Народ согласен на буржуазный строй, да кто его спрашивает, — заметил отец Стефан.

— Одного только не могу понять, — промолвил, привставая, Панко, он уже напился и нетвердо стоял на ногах. — Там сказано насчет захваченных самолетов… Сколько их?

— Четыре тысячи семьсот двадцать пять! — ответил Мисирь, заглянув в тетрадку.

— Ведь эти штуковины летают. Как же их в плен брать? Вот чего в толк взять не могу! — развел руками Панко, вопросительно глядя на Мисиря.

Вопрос, видимо, поставил Мисиря в тупик. Он покраснел, невольно крякнул и, в свою очередь, развел руками.

— Берут… там знают, как брать, — промолвил он смущенно и принялся собирать со стола пустые тарелки.

Дед Фома посидел еще немножко, потом ушел, подавленный и злой. Что русские не отступают и никогда ни перед кем не отступят, для старика было ясно как день. Но почему эти люди говорят так? Что сделали им русские? Или они забыли, кто нас освободил? И встречали ли они русских солдат? Видели ли русские пушки? Любовались ли казачьей конницей?.. Кабы они знали, как было при турках, кабы плакали, встречая братушек, нешто они говорили бы так? Что им Болгария, этим иудам-искариотам!

Старик вернулся домой. На душе у него было горько, отвратительно. «Увидят они! Увидят! — грозил он чуть не вслух. — Узнают!»

Трудно было оставаться в пустом доме. Ни детского крика, ни ссор, ни шалостей, некого останавливать. Когда дети были здесь, старика раздражали их проказы, он сердился; но теперь понял, что не может жить без ребят.

Несмотря на летний зной, старик вышел за околицу, в луга; дойдя до Петровки — маленькой нивы, которую они в этом году засеяли фасолью, — он сел отдохнуть в редкой тени от ракит, возле маленького болота. Не первый раз, когда на сердце лежал камень, а погода была хорошая, приходил старик посидеть под этими ракитками. Здесь он провел свое детство. Сюда мать давно-давно, семьдесят три года тому назад, первый раз послала его пасти двух телят. Прежде, приходя сюда один, дед Фома вспоминал прошлое. Но теперь из головы у него не выходил спор в корчме у Мисиря. Что это хорохорился там молодой попик? «Фома неверный», а? Ну, погоди! Время покажет, кто «неверный», а кто нет. Придет день, посмотрим, кто побежит — русские или немцы.

Отдохнув немного, старик пошел обратно. Только другой дорогой — в обход села. Зашел к зятю. Калитка была изнутри завалена большим камнем. Старик надавил, и камень сдвинулся. Старик вошел во двор. На спаленной и истоптанной траве у стены сидела бабушка Кева. Завидев деда Фому, она с усилием встала.

— Милости просим, сват, милости просим! — прошамкала старуха. — Зачем пожаловал?

— Да, так… мимо шел, — ответил дед Фома. — Запрян-то дома?

Старуха очень плохо слышала и не разобрала, о чем он спрашивает.

— Сижу вот здесь, — указала она на тень у стены. — А чего сижу — сама не знаю.