Избранное. В 2 т. Т. 2

Люди, которых путники заметили с холма, — солдаты разбитой французской армии, — шли к ближайшему городку, где их должны были демобилизовать. Для этих трех тысяч крестьянских парней война, в которой более миллиона французов оказались в плену, была непрерывным отступлением. Ни одному из них, хотя они и входили в состав пятнадцати различных дивизий, так и не пришлось ни разу выстрелить.

Историк спросил нескольких солдат, в чем они видят причину катастрофы. Один из них молча поднял большой палец кверху, сопровождая свой жест таким недвусмысленным взглядом, что историк вспомнил слова старика крестьянина: «Власти в Париже продали нас немцам». Два других солдата, очевидно, разделяли эту точку зрения; на вопрос историка они ответили словечком «merde» — «дерьмо».

Ботинки у солдат совсем развалились. Многие обернули распухшие ноги тряпками. Солдаты шли группами, парами или поодиночке; они не разговаривали, не глядели по сторонам и не поднимали головы. Шли они невероятно медленно. Когда Уэстон дал одному из солдат сигарету, тот поблагодарил его выразительным взглядом.

Скорбное шествие солдат казалось нескончаемым, однако ни одного офицера путники так и не встретили.

К полудню беглецы добрались до маленького городка, на улицах и площадях которого уже много месяцев спали вповалку двадцать тысяч беженцев.

В гостинице за длинным столом посреди зала обедали тридцать старших офицеров. Они как ни в чем не бывало смеялись и болтали.

Путники разместились в полутемном углу. Двойник показал на офицеров за длинным столом:

— От них нечего ждать. Если Франция морально возродится, она будет обязана этим простому народу, главным образом крестьянам.

Уэстон улыбнулся.

— Разве не показательно, что и Жанна д’Арк была крестьянская девушка.

После обеда путники отправились в душ. Потом они пошли в парикмахерскую, чтобы сбрить свои слежавшиеся бороды. От парикмахера они узнали, что железнодорожное сообщение с Марселем вот уже два дня как снова восстановлено.

«Большой пробег» по Франции закончился. Все четверо превратились в стройных юношей. Даже австриец, у которого когда-то намечалось брюшко, стал худощавым, черты его лица заострились. Двадцать восемь дней провели они в пути. Двадцать восемь раз просили у крестьян крова и пищи. Двадцать восемь, а не двадцать девять. Им никто не отказал.

Уэстон заново экипировал себя и своих спутников. Прежде всего они купили четыре коричневых фибровых чемоданчика, потом четыре костюма, четыре пары ботинок, четыре шляпы, туалетные принадлежности и белье на четверых. Во всем новом вид у них был немножко смешной, особенно когда они гуськом проходили по кафе, держа в руках четыре коричневых чемоданчика. Свежевыбритые подбородки и щеки пугали своей белизной, — казалось, их намазали белилами. Зато лоб и нос были темно-коричневые: ни дать ни взять — четыре клоуна, исполняющие номер с чемоданами.

Историк вспомнил об их последнем мрачном часе в лагере. «Сейчас не время рассуждать, собирайте вещи!» С благодарностью взглянул он на двойника, который, улыбаясь, покачал головой. За соседним столиком сидел Уэстон и писал письмо. Он рассказывал Матильде о своей необычайной военной судьбе.

Десять дней спустя, когда три эмигранта еще ждали в Марселе английской визы, Уэстон был уже в лиссабонском порту; в полночь его подвезли на моторной лодке к судну, бросившему якорь далеко в море. На сером судне не видно было ни названия, ни флага. Оно простояло на том же месте еще три дня. Каждую ночь на судно прибывали все новые и новые пассажиры. В последнюю ночь к ним явились чех с молодой женой, шесть поляков (путешествуя по Испании, Уэстон встретил их когда-то в вагоне-ресторане) и тот двадцатилетний француз, которому он дал деньги в лесу во Франции.

Когда безымянное судно причалило к английскому берегу, «битва за Англию» уже началась. Каждый человек, способный носить оружие, был на счету. Уэстон явился в свою часть. На следующий день он уже участвовал в воздушном бою над Лондоном.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Матильда сидела в кабинете и читала письмо, в котором Уэстон описывал ей свое удачное бегство из Франции. Целых четыре месяца, днем и ночью, Матильду мучил страх, что его уже нет в живых.

Перед ней на письменном столе лежала газета: Матильда только что прочла очередное сообщение о «битве за Англию», о том, сколько немецких и сколько английских самолетов было сбито над Лондоном.

«Теперь он там», — Матильда уронила письмо на колени.

Ветер швырнул в комнату вздувшуюся пузырем белую занавеску и смахнул письмо на пол. Матильда ничего не замечала. Она видела воздушный бой над Лондоном. Ее полуоткрытые губы жадно хватали воздух.

«Ну, а если бы я знала заранее, что он погибнет. Как бы я тогда отнеслась к этой войне? По-прежнему говорила бы: «Надо победить любой ценой»?»

На этот вопрос Матильда не находила ответа. Вся ее жизнь состояла из беспрерывных мук.

«Что будет со мной, если из Лондона придет официальное извещение со словами «killed in action»?[4] — думала она, расчесывая щеткой волосы Барбары. — Как мне тогда жить?»