фашизмом, не ударил бы, что называется, лицом в грязь.
Всей душой мы были с уехавшими, но сведения о них, особенно в первое
время, доходили с большим трудом и не отличались особой достоверностью.
Зато когда наши добровольцы по одному, по двое начали возвращаться из
Испании, мы слушали их рассказы с раскрытыми ртами.
Все было интересно нам: какие свойства самолета, не поддающиеся оценке в
испытательных полетах, проявляются в бою, как выглядит Хосе Диас, что
представляют собой анархисты, красивы ли испанские женщины, труден ли
испанский язык и многое, многое другое.
Именно в эти годы мировая, а в том числе и наша отечественная, авиация
совершила очередной рывок вперед. Это было время появления и быстрого
распространения монопланной схемы крыла, убирающегося шасси, закрытой
прозрачным «фонарем»., кабины летчика, благородных, плавных внешних
очертаний всего самолета. Еще недавно казавшиеся рекордными скорости в
четыреста, четыреста пятьдесят, даже пятьсот километров в час становились
достоянием рядовых, серийных самолетов, а новые опытные и
экспериментальные машины сулили данные по тем временам и вовсе
умопомрачительные.
В такие периоды бурного развития авиации у испытателей бывает особенно
много дела.
* * *
Я был уже полноправным, полностью вошедшим в строй летчиком-испытателем, имевшим за плечами несколько успешно проведенных работ
(правда, далеко еще не первого класса сложности), когда в один прекрасный
вечер меня вызвал Козлов, усадил, как в первый день нашего знакомства, против
себя и после нескольких дипломатических фраз о здоровье, семье и проведенном
отпуске спросил, что я слыхал про флаттер и не имею ли желания потрогать это
чудища за бороду.
76
Про флаттер я, разумеется, слыхал, и слыхал немало.
С появлением новых скоростных самолетов в авиации едва ли не всех
передовых стран мира прокатилась волна таинственных, необъяснимых
катастроф.
Случайные свидетели, наблюдавшие эти катастрофы с земли, видели во всех
случаях почти одинаковую картину: самолет летел совершенно нормально, ничто
в его поведении не внушало ни малейших опасений, как вдруг внезапно какая-то
неведомая сила, будто взрывом, разрушала машину — и вот уже падают на
землю изуродованные обломки: крылья, оперение, фюзеляж. .
Все очевидцы, не сговариваясь между собой, применяли выражение «взрыв», так как не представляли себе других возможных причин столь молниеносного и
полного разрушения. Однако осмотр упавших обломков не подтверждал этой
версии: никаких следов взрыва — копоти или ожогов — на них не оказывалось.
Самым надежным источником информации — докладом экипажа
потерпевшего аварию самолета — воспользоваться, как правило, увы, не
удавалось. Те же, насчитывавшиеся буквально единицами, летчики, которым
удалось выбраться из стремительно летящих вниз, беспорядочно вертящихся
обломков фюзеляжа и воспользоваться парашютом, ничего сколько-нибудь
существенного добавить к рассказам наземных очевидцев не могли. Очень уж
неожиданно и быстро развивались события: всего за несколько секунд до
катастрофы ничто не предвещало ее, а затем сразу — удар, треск, грохот, и
самолет разлетается на куски.
Новому грозному явлению было дано название флаттер (от английского
flutter — трепетать), но, если не ошибаюсь, еще Мольер сказал, что больному не
делается легче оттого, что он знает, как называется его болезнь по-латыни.
Одна за другой приходили тревожные вести о таинственной гибели
французских, английских, американских скоростных самолетов.
Не миновала эта беда и нас.
Пассажирский опытный самолет ЗИГ-1 заканчивал программу летных
испытаний. Одно из последних заданий заключалось в серии пролетов на высоте
вось-
77
мидесяти-ста метров над специально размеченным участком — так называемой
мерной базой. Каждая последующая пара пролетов отличалась от предыдущей
некоторым увеличением скорости, вплоть до последней, наибольшей, которую
сумеет развить самолет при работе моторов на полной мощности. И вот дело
дошло до этих последних заходов. Летчик-испытатель Аблязовский издалека
развернулся в сторону мерной базы и перевел секторы управления моторами в
положение полного газа. Для ускорения разгона он чуть-чуть снизился — прижал
машину, самолет понесся вперед, с каждой секундой увеличивая скорость, и
вдруг. . разрушился в воздухе. Шесть одинаковых урн, установленных рядом в
нишах стены московского Новодевичьего монастыря, и по сей день напоминают
о происшедшей трагедии.
Более счастливыми оказались наши сослуживцы Александр Петрович
Чернавский и летавший тогда еще только в качестве наблюдателя Федор Ильич