Избранное в двух томах. Том второй

Мы уже летели над Афганистаном, остро всматриваясь в очертания гор, когда раздались возгласы:

— Комета! Смотрите! Вот, вот, слева!

Я увидел светлый круг величиной с небольшую деревянную чашу с белесым хвостом, напоминавшим луч прожектора. Это и была знаменитая коварная комета Беннета, стремительно приближавшаяся к Земле, хотя казалась неподвижно стоящей на месте.

Удивительное чувство овладело мной. Точно какая-то прапамять ожила в моем сознании, и я физически ощутил тревогу своих предков, испокон веков боявшихся «хвостатых звезд». Комета — это всегда предвестие черного дня, это напоминание о безбрежности мирового океана и о тех опасностях, которые грозят нашей маленькой планете, летящей куда-то в беспредельной и безмолвной пустоте. А что, если столкнутся? Вдруг живо представилось, какая оглушительная тишина воцарилась бы после подобного столкновения в нашем «прекрасном и яростном мире», где выращивают цветы и мастерят водородные бомбы, где живут поэты к военачальники.

Утренняя заря растворила в своем все крепнущем свете эти странные космические тревоги. Медленно угасая, удалялась комета. Вот в последний раз мелькнул ее лучистый хвост, потускнел огненный диск. Исчезли под нами смутные очертания земли, и вот мы уже летим по самой кромке светотени, и хотя там, внизу, еще глухая ночь, но над нами уже день с его трезвыми дневными заботами.

В течение всего пути нас заботила тоненькая белокурая молодая женщина с ребенком, сидевшая впереди меня. На ее мягкое лицо ярко выраженного славянского типа то и дело набегала тревога, которую она неумело пыталась скрыть. Ее нервное состояние передавалось маленькому сынишке. Он не хотел спать, то сползал с материнских колен, то снова забирался на них. Мальчишка был настолько смугл, черноволос и кудряв, что казалось, будто он рожден непосредственно своим индийским папой, без всякого участия светлоглазой русской мамы.

Чем ближе к концу полета, тем напряженнее становится взгляд молодой женщины. Понятно! Она приближается к кульминационной точке своей судьбы. Удастся ли ей, как задумано, уговорить своего мужа, индийца, получившего образование в Москве, поехать на работу в Советский Союз? А если нет, то что ждет ее и ребенка в этой таинственной стране, где все иначе, чем у нас, где из простой свойской «гражданочки» она сразу превращается в иностранку, в чужеземку, зависящую от того, как еще на нее взглянут.

Толчок. Земля. Аэропорт Дели. Который же час? Я вдруг путаюсь в поясах времени и определяю его, взглянув на небо так, как это делали мои прадеды: солнце поднялось на высоту конских пут.

Как важно для человека, чтобы его встречали на вокзалах, пристанях, в аэропортах! Особенно в чужой стране. Лица работников нашего посольства, ждущих нас у таможенной заставы, кажутся нам давно знакомыми. И мы все волнуемся за молодую женщину с ребенком, которая не находит — да, определенно не находит своего мужа среди встречающих.

Мы помогаем ей перенести вещи и беспомощно толчемся вокруг нее, не решаясь взглянуть на ее убитое лицо. Как оставить ее одну, без друзей, без языка, с ребенком на руках? Тем более, что таможенный пункт не пропускает ее в город, требуя какое-то свидетельство, которое должен был представить ее муж.

И вдруг на наших глазах происходит чудо — лицо молодой матери загорается ярким румянцем, она стаскивает с шейки ребенка пеструю косыночку и отчаянно машет ею в воздухе, сигнализируя кому-то, еще не видному нам.

— Пришел!

Стройный, высокий человек, энергично расталкивая всех, пробирается к нам из-за таможенного второго барьера.

— Пришел!

Но что это? Он, кажется, больше рад встрече с Исааком Голубевым, которого знавал в Москве, чем приезду своей семьи. По крайней мере, так думает наша Майя Ганина.

— Жена за тридевять земель летела с мальчиком. А он даже не поцеловал. Жмет руку, как на дипломатическом приеме, — ворчит тихонько Майя, укоризненно качая головой.

— На Востоке не принято публично лобызаться с женщиной, — авторитетно разъясняю я, сам в глубине души взволнованный за нашу милую спутницу.

— А ребенок? Сынишку-то он мог поцеловать, не нарушая восточного этикета? — не успокаивается Майя.

— Вообще на Востоке принята сдержанность в проявлении чувств.

Это я успокаиваю не только Майю, но и самого себя. Здесь, в чужом, еще не раскрывшемся перед нами городе, мне остро жаль эту беленькую нашу русскую девчонку, ставшую индийской матерью. Я чувствую какую-то смешную грусть при расставании с ней, какую-то ответственность за ее судьбу. Я вспоминаю казахскую поговорку о девушках — «Для чужой сторонушки родилась»... И еле сдерживаю себя, чтобы не обратиться к незнакомому индийцу с просьбой быть верным другом нашей Наташе... А может, Вале... Или Аленушке. Мы ведь даже не знаем, как ее зовут.