Избранное

Калиостро вздрогнул, потом вдруг широко и весело улыбнулся, поднял девочку на руки.

– Магистр! – не выдержал Маргадон, выглянув из кареты. – Магистр!..

Калиостро даже не повернул голову в его сторону. Из кустов появился запыхавшийся художник Загосин.

– Ваше сиятельство, – пробормотал он, явно стесняясь, – будучи местным жителем и имея пристрастие к живописи, покорнейше бы просил оказать честь и позволить написать ваш портрет… Ежели бы у вас выдалось свободное время… Разумеется, не сейчас…

– Отчего ж не сейчас? – пожал плечами Калиостро.

– Благодарю! Сердечно благодарю! – разволновался Загосин, не веря в такую удачу. Он стал поспешно устанавливать мольберт, смешивать краски.

Калиостро водрузил девочку на пьедестал, сам присел рядом.

Маргадон печально посмотрел на хозяина, закрыл дверь кареты. Карета тронулась и поехала прочь по дороге…

Со стороны усадьбы появилась толпа людей, сопровождаемая офицером и солдатами. Увидев Калиостро и художника, толпа нерешительно остановилась. Офицер подошел к Калиостро, отдал честь, что-то тихо сказал ему. Калиостро умиротворенно кивнул, что-то тихо ответил, сделал знак офицеру, приглашая присесть рядом. Офицер, подумав, согласился.

Постепенно все жители усадьбы, включая Федяшева, Марию, тетушку, Степана и Фимку, обступили Калиостро и пьедестал, на котором улыбалась крохотная Прасковья Тулупова.

Счастливый художник вдохновенно наносил их лица на холст.

Неторопливый доктор, стоявший чуть поодаль, вдруг повернулся неизвестно к кому и произнес:

– В тысяча семьсот девяносто первом году Джузеппе Калиостро вернулся на родину в Рим, где неожиданно сдался в руки правосудия. Суд приговорил его к пожизненному заключению. Лоренца навещала его. Незадолго до его смерти она передала ему рисунок неизвестного художника, присланный из России. Кто был изображен на сем рисунке и что означали эти люди в судьбе великого магистра, историкам так и не удалось установить.

Сообщив эту информацию, доктор поспешил к сгрудившимся землякам и занял, как и положено, одно из центральных мест.

Лица людей обрели графическую четкость, затем растаяли ненужные детали, придавая полотну условность старинного рисунка, по которому медленно поплыли титры…

Пьесы

Забыть – значит простить! или Почему была написана пьеса «…Забыть Герострата!»

Кто послал пули в президента Джона Кеннеди?

Ли Харви Освальд.

А кто эти пули вынимал?..

Напрягаю память.

Как фамилии хирургов, боровшихся за жизнь президента? Ведь о них тоже писали тогда газеты. Их лица тоже появлялись на экранах телевизоров…

Не помню! Не помню!

Таков парадокс памяти: все ее внимание направлено на того, кто пролил кровь, а не на того, кто переливал. Человек, вершивший злодеяние, покрывший себя «геростратовой славой», навсегда остался в истории, десятки и сотни людей, свершавшие благородные поступки, растаяли в безвестности…

Вот так впервые, в те далекие дни далласской трагедии я задумался о человеке по имени Герострат, о маленьком торговце из древнего города Эфеса. Кто он? Как выглядел? Как и почему поднялась рука с факелом, чтобы сжечь одно из самых удивительных творений человеческой культуры – храм богини Артемиды?

Я обратился к историческим хроникам, мемуарам, документам. И тут вдруг с удивлением обнаружил, что о Герострате почти ничего не написано. Историки и летописцы старательно обходили личность злодея, упоминая о нем мимоходом или вообще не упоминая… Я понял: существует какой-то негласный заговор молчания. Какой-то подсознательный протест совести: ты мечтал о славе? Не получится! Вычеркнем! Сотрем! Заставим забыть!

В знак солидарности я прекратил работу над пьесой. Я – не штрейкбрехер, думал я. Зачем через две с лишним тысячи лет выполнять волю мерзавца и упоминать его имя? Неинтересен он мне, плевать на мотивы, которые вели его к преступлению. Будь он проклят! Не было его!

Я занялся другой работой и приказал себе не думать о Герострате.

Отдать самому себе приказ легко, выполнить – значительно сложнее. Каждый день через толщу веков Герострат пытался напомнить о себе…

Угонялись самолеты! Стреляли в депутатов, сенаторов, священников! И каждый раз убийца не только не стремился прятаться во мраке безвестности, а наоборот – глядел на меня с экрана телевизора или с газетного снимка, стоило где-то взорваться подложенной «неизвестным» бомбе, как сразу несколько экстремистских организаций звонили по телефону в редакции газет с требованием записать это преступление на их счет…

Зло сделалось привлекательней добра, разрушение и уничтожение делалось вдохновенно, о нем говорилось как о творческом процессе…