Избранные письма. Том 2

12. В Скворешниках, в доме. Утро, после ночи Лизы с Николаем. Их большое объяснение. Алексей Егорыч; Петр Верховенский, приехавший сообщить о смерти Лебядкиных. Безумие Лизы и т. д.

13. В саду под дождем. Маврикий Николаевич и Лиза (и Петр Верховенский).

14. На пожарище. Народ. Убийство Лизы.

{108} 15. Не знаю, как поступить с эпилогом. У Варвары Петровны: Даша читает письмо Николая Ставрогина. И в Скворешниках, где находят Николая повесившимся. Можно дать две сцены (вторую трудно), можно дать сцену и чтеца, можно только чтеца.

В конце концов получается полный роман женитьбы Николая и его связи с Лизой, причем внешние события, имевшие влияние на этот роман, выхвачены из другой части романа — революционной, остающейся в тени. Совершенно отбрасывается третья часть романа, наиболее описательная, — Степан Трофимович.

Действующие лица:

Николай Ставрогин — Качалов (очень хорошо)

Марья Тимофеевна — Лилина,

Халютина, Коренева (оч. хор.)

Лиза — ? Остается только Барановская. Нужна красавица-барышня (хор. Гзовская).

Лебядкин — Массалитинов, Грибунин (оч. хор.)

Петр Верховенский — Берсенев (оч. хор.)

Шатов — Москвин, Массалитинов, Леонидов.

Маврикий Николаевич — Хохлов (хор.)

Варвара Петровна — Бутова (хор.)

Даша — Косминская, Соловьева, Коренева.

Лембке — Лужский (хор.)

Юлия Михайловна (губернаторша) — Книппер, Лилина (хор.)

Федька — Бакшеев

Прасковья Ивановна — Самарова (оч. хор.), Раевская

Алексей Егорыч — Лопатин

Степан Трофимович — Стахович

Чиновник Лямшин

Начальник канцелярии Блюм

Горничная Агаша

Купец Андреев

Камердинер

Народ

Гости на балу

Все роли, за исключением Лизы, расходятся особенно хорошо. Это важно[194].

Самое важное соображение мое таково.

{109} Роли интересные, но не исчерпывающие до дна актерские темпераменты. И можно опасаться отношения со стороны актеров холодноватого, ограничивающегося задачей «характерности». Но можно найти такую доминальную ноту, которая сольет всех в одном «душевном» захвате. Как, например, найдена была эта нота в «Живом трупе». Там уж почти никаких ролей, но был взят сразу такой основной тон, который захватил обаянием всех. Это дало стойкое направление приятных пауз, переживаний, характерностей. Но это был — Толстой, сам по себе безмерно обаятельный. Здесь эту ноту уловить очень трудно. Ее надо искать в каком-то стихийном водовороте отзвуков жизни, искрящихся, острых, жгучих. Сочный импрессионизм?.. Страстные, порывистые мазки?..

Найти эту ноту, это направление темперамента можно.

Только при этом условии получится жгучий интерес. Иначе — мелодрама!

287. В. И. Качалову[195]

7 сентября 1913 г. Москва

Я не могу не только одну ночь провести с этими мыслями, но мне кажется, что это мне портит всю жизнь!

Мне становится все равно, хоть бы мы даже навсегда поссорились. Все равно, дружеские отношения между нами при моих сегодняшних чувствах к Вам совершенно немыслимы. Я оскорбляюсь за себя, за театр, за Достоевского — за Вас самого!

Я хочу сказать Вам: если Вы до сих пор, несмотря на кровоточивую настойчивость мою и Конст. Серг., не можете убедиться, что те конфеты, в которые Вы постоянно стремитесь обратить Ваши роли, если Вы до сих пор не убедились, что эти конфеты — художественная безвкусица и ничтожество, то неужели Вы не можете найти в себе самого простого уважения — я уже не говорю к нам, но к Достоевскому, — того уважения, которое не позволит Вам сводить трагическое до Мюра и Мерилиза, Трамбле и Кузнецкого моста?[196]

Как Вы смеете в таком святом деле искать, каким путем «обойти бы сторонкой»?

{110} Сколько нервных, самых сильных нервных напряжений стоило нам наметить в Ставрогине трагического! Весь вечер

строится на этом, на приходе Гарри[197], на этой пустоте и т. д. и т. д. Все планы инсценировки, всё, что только может быть жуткого в окружающих, должно цепляться за это значительное, чем является Ставрогин.

И что же? Изо дня в день, от репетиции к репетиции, пока во мне это растет и крепнет и я все яснее вижу, как это может быть крупно, — в это же время Вы готовите, как Вы от этого уйдете, мелко, хитро, оскорбительно для нас всех.

Никакие страхи и опасения не могут оправдать Вас. Никакое малодушие не извинительно. Репетиции существуют для того, чтобы укрепляться и проверять важнейшее в роли, а не для того, чтобы уменьшать это важнейшее ради легкого и дешевого успеха. С возмутительным равнодушием к тому, что от этого становится мелким и ненужным весь спектакль!

Сегодня Вы совершенно определенно отбросили все, что было в Ставрогине нажито за последние 2 – 3 недели.

Я Вас со всей энергией предупреждал, что без значительного Ставрогина нет совсем этого спектакля.

И поэтому Вы не смеете так поступить ни со спектаклем, ни со мной.

Я не боюсь резкостей, с какими пишу это письмо, потому что испытываю обиду не за себя только, а за самое серьезное, чем может жить наш театр, и борюсь с Вашим непростительным малодушием.

Для Вас самого! Поймите это наконец, что для Вас самого!!