Избранные письма. Том 2

Пусть эта пьеса идет так потому, что она вся находится не только в природе самих артистов, но и в природе всего театра. Это ее и их счастье. Но ведь если бы театр и актеры могли так играть и другие пьесы, т. е. могли так же жить и сильными страстями, если бы могли так же заключать в свои души и Грибоедова, и Пушкина, и Островского, как заключили Чехова, — то ведь это и был бы венец всех Ваших исканий!

И в театре многие давно поняли это и думают, что мы с Вами именно к этому и стремимся. Я по крайней мере только {125} этого и хотел — и в Достоевском, и в «Екатерине Ивановне», и в «Мысли»… И вся наша забота — находить пути к этому…

И вот еще что поразительно: при таком исполнении не чувствовалось ни малейшей надобности в меньшей по размеру зале — все прекрасно доходило.

Были обычные нашего театра недостатки в дикции — и только.

В частности, Книппер была на редкость великолепна и на редкость говорила все по существу.

Германова, по-моему, ничего не играла так искренно, просто и благородно.

Барановская — кроме истерики — все прекрасно.

Лужский — ничего так хорошо не играет.

Даже Вишневский стал другой.

Грибунин так хорош, что заставляет легко забыть об Артеме. Если у него нет обаяния покойного, то по существу он прямо выше Александра Родионовича.

Даже Павлов недурен, совсем-совсем недурен.

О Марье Петровне и говорить нечего — это chef d’oeuvre[237] русского искусства[238].

В театральной зале властвовало то умиление, которое составляет высшее духовное качество театра, ради чего он должен существовать.

Нет, Константин Сергеевич, чудо, совершившееся в Художественном театре через Чехова, еще так сильно, что никакая реставрация через других исполнителей не может еще заменить его.

Вл. Немирович-Данченко

Совершенно недопустимо, постыдно тряпье декорации 4‑го действия. И к следующему спектаклю я потребую по крайней мере новых падуг и двух-трех деревьев.

{126} 300. К. С. Станиславскому[239]

12 декабря 1914 г. Москва

Многоуважаемый Константин Сергеевич!

Так как о прошлом представлении «Трех сестер» я писал Вам, что Вы были не совсем просты в Вершинине, то теперь считаю долгом и удовольствием для себя сказать, что вчерашнее Ваше исполнение было на очень большой высоте настоящей, художественной простоты, искренности, благородства и вдумчивости. Чудесно!

Ваш В. Немирович-Данченко

301. К. С. Станиславскому[240]

Начало 1915 г.

Наша художественная рознь.

Иногда меня берет такое подозрение, что становится жутко: точно Вы совершенно не признаете специально сценического дара в актере. Известное выражение «актер божией милостью» Вы как бы находите вздорной выдумкой, пышным, пустым звуком.

Так Золя не признавал драматургического таланта, говорил, что всякий умный и талантливый писатель может быть драматургом. Эта теория, одно время нашумевшая, потом была совершенно и навсегда разбита.

Отчего мы с Вами не можем вместе режиссировать?

Прежде это объяснялось тем, что вы идете от внешнего, от характерного, от «красок», а я от внутреннего образа, от психологии, от «рисунка». Но потом Вы передвинулись к психологии. Тогда я подумал, что наступило время опять нам режиссировать вместе. На «Живом трупе» мы сразу разошлись[241]. Значит, еще не совсем сблизились. Прошло три года. Репетиции «Горя от ума»[242] показали, что мы так же далеки друг от друга, как и были. И замечательно: пока мы занимаемся ролью, которую Вы сами играете (однако непременно уже Вами игранную), — Вы мне верите, но на первых же моих словах [о] всякой другой роли Вас охватывает дрожь протеста.

Мы сидели с Бенуа в бухгалтерской комнате и говорили о том, бывают ли случаи, когда «показыванием» режиссер чего-нибудь {127} добивается. Вы отрицали, я говорил, что редко, но бывают, и привел в пример Фамусова. Вы почему-то очень обиделись и резко сказали, что успехом Фамусова Вы обязаны исключительно своему большому труду. Мне, разумеется, и в голову не приходило приписывать этот успех себе, но я до сих пор не понимаю, как Вы можете отрицать этот разительный случай: Вы не только переменили весь Ваш образ Фамусова под давлением того рисунка, который доверчиво приняли от меня, но для того чтобы этот рисунок был ясен, я Вам набрасывал его несколько раз игрой. Два раза Вы даже сами просили повторить Вам «показывание». Правда, Вы, как никто, улавливали сущность, Вы умели отделить то, что идет от моей индивидуальности, и пользоваться своею, — но ведь значение случая от этого не меняется. Однако, как только он стал прошлым, Вы с новой энергией отрицаете его значение.

Что это, между прочим? Сатанинская ли гордость, боязнь ли, что я зазнаюсь?..

Но не в этом дело.