Избранные произведения

Мой отец был человек очень занятой и почти не бывал дома. А если и бывал, то с детьми не общался. Я его боялся. Помню, мне очень хотелось получить отцовскую авторучку, но сказать об этом я не решался и мучался, постоянно мечтая о ней, дошло даже до того, что как-то вечером, притворившись спящим, я лежал в постели с закрытыми глазами и еле слышно обращался к отцу, который в соседней комнате беседовал с гостями, «пожалуйста, пожалуйста, подари мне авторучку», но, конечно же, моя мольба не достигла ни его ушей, ни его сердца. Как-то я и младший брат беззаботно играли на большом рисовом складе, заваленном мешками с рисом. Вдруг в дверном проеме появился отец и стал браниться: «Эй вы, безобразники, а ну, пошли, пошли отсюда». Свет падал отцу в спину, поэтому его большая фигура казалась совсем черной. Даже сейчас мне становится не по себе, когда вспоминаю, как тогда испугался.

К матери я также не питал никаких теплых чувств. Получилось так, что вскормленный молоком кормилицы, опекаемый в детстве тетушкой, я до второго или третьего класса начальной школы матери вообще не знал. Два наших работника меня кое-чему научили, и однажды ночью мать, которая спала недалеко от меня, обратила внимание на шевеление под моим одеялом. «Что ты там делаешь?» — спросила она меня. Ужасно смутившись, я ответил: «Болит поясница, я ее массирую». «Ну, тогда лучше ее размять хорошенько, от похлопывания никакого прока», — сказала мать сонно. Некоторое время я молча тер поясницу. С матерью связано много неприятных воспоминаний. Как-то взяв из сарая костюм старшего брата, я надел его и стал прогуливаться на заднем дворе между цветниками, тихонько напевая какую-то печальную песенку, мелодию которой импровизировал на ходу, расчувствовался и даже всплакнул. В таком наряде я думал пойти куда-нибудь развлечься с мальчишкой-учеником, прислуживающим у нас в конторе, и уже отправил служанку позвать его, но тот все не появлялся. Я ждал его на заднем дворе, забавляясь тем, что с треском водил носком ботинка по бамбуковой изгороди, но, в конце концов, потерял всякое терпение и, засунув руки в карманы, разревелся. Мать, увидев, как я плачу, почему-то сорвала с меня костюм и отшлепала. Я едва не сгорел со стыда.

Очень рано я стал проявлять интерес к одежде. Терпеть не мог, если на манжете была оторвана пуговица. Любил белые фланелевые рубашки. У нижнего кимоно признавал только белый ворот. Всегда следил, чтобы он немного выглядывал из-под воротничка. В праздник осеннего полнолуния все ученики приходили в нашу деревенскую школу в нарядной одежде, и я каждый год, надевая фланелевое кимоно в широкую коричневую полоску, пробовал бегать по узкому школьному коридору мелкими, по-девичьи порхающими шажками. Однако щеголял я тайно, стараясь, чтобы окружающие этого не заметили. В семье меня считали самым некрасивым ребенком, и я боялся, что все станут смеяться, увидев в таком уроде щеголя. Мне приходилось делать вид абсолютного безразличия к одежде, и, кажется, до определенной степени я в этом преуспел. Окружающие, похоже, считали меня неотесанной деревенщиной. Когда я сидел за столиком рядом с другими детьми, бабушка и мама часто совершенно серьезно говорили, что я некрасивый, и мне становилось очень обидно. Я же считал себя вполне интересным мужчиной, однажды даже зашел в комнату к служанкам спросить, кто из всех братьев самый красивый. Служанки ответили, что лучше всех старший брат, а за ним сразу же Осамчик. Я зарделся, однако все-таки был слегка разочарован. Мне-то хотелось от них услышать, что я лучше старшего брата.

Кроме моей внешности бабушку раздражало, что я был очень неловким. Каждый раз во время еды она делала мне замечания, мол, я совсем не умею пользоваться палочками, еще говорила, что, кланяясь, я противно задираю зад. Тогда меня усаживали перед бабушкой и заставляли раз за разом повторять поклоны, но, как я ни старался, она ни разу меня не похвалила.