Избранные произведения. II том

— Господин дож! — серьезно возразил ему палач. — Прошу вас, не торопитесь. Доводы Мазо сильны, но и в пользу Сигизмунда говорят многие обстоятельства. Мне его история представляется более ясно, чем всем прочим. Время, страна, возраст ребенка, признания преступника — всем этим нельзя пренебречь. Вот вещи, которые были мне переданы вместе с мальчиком; быть может, они лягут на его чашу весов.

Получив требуемый сверток из багажа Сигизмунда, Бальтазар приготовился его открыть; наступившая мертвая тишина свидетельствовала об интересе, с которым зрители ожидали результатов. Прежде всего Бальтазар выложил на пол часовни кипу детской одежды. Это было богатое платье, сшитое по моде того времени: оно наводило на мысль, что владелец принадлежал к высшему сословию, но не содержало никаких более конкретных указаний. Когда отдельные предметы разложили на камнях, Адельгейда и Кристина опустились рядом с ними на колени, ибо слишком интересовались ходом расследования, чтобы помнить о нормах приличия, которые в иных случаях считаются обязательными для их пола. Кристина, казалось, на время забыла о собственных огорчениях, всецело занявшись судьбой своего брата, Адельгейда же прислушивалась к каждому слову, которое произносилось в часовне, с жадным вниманием, говорившим о силе ее чувств.

— Вот футляр с драгоценностями, — добавил Бальтазар. — Приговоренный рассказывал, что они попали к нему по ошибке; в тюрьме он часто давал их мальчику вместо игрушки.

— Эти подарки я сделал своей жене в благодарность за то, что она родила мне ребенка, — произнес дож приглушенным голосом, каким говорят обычно, когда имеют дело с предметами, напоминающими об умерших. — Благословенная Анджолина! При виде этих драгоценностей передо мной встает твое бледное, но счастливое лицо; испытав радость материнства, ты, в этот священный миг, даже удостоила меня улыбки!

— А вот сапфировый талисман с восточными письменами; мне было сказано, что он передавался в семействе мальчика по наследству; отец собственными руками повесил его на шею новорожденному.

— Довольно, других доказательств не требуется! Спасибо Тебе, Господи, за эту, последнюю и величайшую из Твоих милостей! — вскричал князь, молитвенно складывая руки. — Эту драгоценность я сам носил в младенчестве, а потом, как ты говоришь, собственными руками повесил его на шею мальчика… все ясно!

— А как же Бартоло Контини? — пробормотал Маледетто.

— Мазо! — прозвучал голос, которого до сих пор в часовне не слышали. Это заговорила Адельгейда. Она по-прежнему стояла на коленях у разложенной на полу детской одежды; спутанные волосы в изобилии падали ей на плечи, руки были умоляюще сложены: она словно бы надеялась отвратить на сей раз очередное грубое вмешательство, мешавшее ей насладиться известием, что ее возлюбленный Сигизмунд нашел отца в лице генуэзского князя.

— Немало представительниц твоего пола, слабых и доверчивых, бывало обмануто эгоистичными и лживыми мужчинами, и ты одна из их числа! — насмешливо промолвил моряк. — Ступай в монастырь, твой Сигизмунд — лгун.

Адельгейда быстрым и решительным движением руки остановила молодого воина, готового неистово кинуться на соперника и повергнуть его к своим ногам. Не вставая с колен, она заговорила негромко, но очень твердо, что свойственно движимым великодушием женщинам, когда особые обстоятельства вынуждают их пожертвовать сдержанностью, за которой слабый пол прячет обычно свои чувства.

— Не знаю, Мазо, каким образом тебе стало известно об узах, которые соединяют нас с Сигизмундом, но, так или иначе, я не собираюсь их больше скрывать. Чьим бы сыном он ни был — Бальтазара или князя, — но мы с ним обручились, с согласия моего почтенного отца, и вскоре судьбы наши соединятся. Быть может, нескромно со стороны девицы признаваться в привязанности к юноше, но сейчас, когда Сигизмунд остался в одиночестве, измучен обидами, которым долгое время подвергался, и лишился священнейших своих привязанностей, я не могу за него не вступиться. Не знаю, к какой еще семье он принадлежит, но нашу — я говорю это с разрешения моего почтенного отца — он вправе назвать своей.

— Правда ли это, Мельхиор? — громко вопросил дож.

— Дочь облекла в слова то, что чувствует мое сердце, — отвечал барон и гордо огляделся, будто бросая вызов любому, кто осмелился бы утверждать, что подобный союз испортит родословную Вилладингов.

— Я пристально следила за выражением твоих глаз, Мазо, поскольку мне очень нужна правда, — продолжала Адельгейда, — и заклинаю тебя спасением души: открой все, что знаешь! Ты высказал часть истины, но остальное — женское чутье мне это подсказывает — утаил. Говори и избавь от мук душу благородного князя.

— И отправь свое тело на колесо! Нет, такое могло вообразиться только влюбленной барышне, а мы, контрабандисты, чересчур искушенный народ, чтобы так легко жертвовать своими преимуществами.