Избранные произведения. Том II

Мистер Блум выразил сдержанное согласие. Язык, конечно, многое значит.

Мистер Кернан торжественно произнес:

— Я есмь воскресение и жизнь . Это проникает до самой глубины сердца.

— Действительно, — сказал мистер Блум.

Твоего— то может и да но какой прок малому в ящике шесть футов на два с цветочком из пятки? Ему проникает? Седалище страстей. Разбитое сердце. В конечном счете насос, качает каждый день сотни галлонов крови. Потом в один прекрасный день закупорка, и ты с концами. Их тут вокруг навалом: кишки, печенки, сердца. Старые ржавые насосы — и ни черта больше.

Воскресение и жизнь. Уж если умер так умер. Или идея насчет страшного суда. Всех вытряхнуть из могил. Лазарь! иди вон. А пошла вонь, и трюк провалился. Подъем! Страшный суд! И все шныряют как мыши, разыскивают свои печенки и селезенки и прочие потроха. Чтоб все до крохи собрал за утро, так твою и растак. Ползолотника праху в черепе. Двенадцать гран ползолотника. Тройская мера[420].

Корни Келлехер пристроился к ним.

— Все было экстра-класс, — сказал он. — А?

Он искоса поглядел на них тягучим взглядом. Грудь полисмена. С твоим труляля труляля.

— Как полагается, — согласился мистер Кернан.

— Что? А? — переспросил Корни Келлехер.

Мистер Кернан повторил.

— А кто это позади нас с Томом Кернаном? — спросил Джон Генри Ментон. — Лицо знакомое.

Нед Лэмберт мельком оглянулся назад.

— Блум, — ответил он. — Мадам Мэрион Твиди, та, что была, вернее, она и есть, певица, сопрано. Это жена его.

— А, вон что, — протянул Джон Генри Ментон. — Давненько я ее не видал. Была эффектная женщина. Я танцевал с ней, постой-ка, тому назад пятнадцать — семнадцать золотых годиков, у Мэта Диллона в Раундтауне. Было что подержать в руках.

Он оглянулся в конец процессии.

— А что он такое? Чем занимается? Он не был в писчебумажной торговле?

Помню, я с ним расплевался как-то вечером в кегельбане.

Нед Лэмберт усмехнулся:

— Ну как же, был. Пропагандист промокашек.

— Бога ради, — посетовал Джон Генри Ментон, — и что она вышла за этого гуся лапчатого? Ведь какая была, с изюминкой, с огоньком.

— Такой пока и осталась, — заверил Нед Лэмберт. — А он сейчас рекламный агент.

Большие выпуклые глаза Джона Генри Ментона глядели неподвижно вперед.

Тележка свернула в боковую аллею. Солидный мужчина выступил из засады за кустами и снял шляпу. Могильщики тронули свои кепки.

— Джон О'Коннелл, — сказал мистер Пауэр, довольный. — Никогда не забудет друга.

Мистер О'Коннелл молча пожал всем руки. Мистер Дедал сказал:

— Я снова с визитом к вам.

— Любезный Саймон, — произнес негромко смотритель, — я совсем не желаю вас в свои завсегдатаи.

Поклонившись Неду Лэмберту и Джону Генри Ментону, он пошел рядом с Мартином Каннингемом, позвякивая связкой ключей у себя за спиной.

— А вы не слышали историю, — спросил он у всех, — насчет Малкэхи из Кума?

— Я не слыхал, — ответил Мартин Каннингем.

Все дружно склонили к нему цилиндры, Хайнс тоже подставил ухо.

Смотритель подцепил большими пальцами золотую цепочку от часов и, деликатно понизив голос, заговорил, обращаясь к их выжидательным улыбкам:

— Рассказывают, будто бы двое дружков, подвыпив, в один туманный вечер заявились сюда навестить могилу приятеля. Спросили, где тут лежит Малкэхи из Кума, им объяснили, куда идти. Ну-с, проплутав сколько-то в тумане, они находят могилу. Один из пьяниц читает по буквам: Теренс Малкэхи. Другой в это время хлопает глазами на статую Спасителя, которую вдова заказала и поставила.

Смотритель похлопал глазами на один из попутных памятников. Потом снова продолжал:

— Ну, поморгал он, поморгал на божественную статую и говорит: Да ни хрена он не похож на нашего Малкэхи. Какой-то сапожник делал, ни малейшего сходства .

Вознагражденный улыбками, он пропустил их вперед и принялся тихо толковать с Корни Келлехером, забирая у него квитанции, листая и проглядывая их на ходу.

— Это он специально, — объяснил Мартин Каннингем Хайнсу.

— Знаю, — ответил Хайнс, — я раскусил.

— Подбодрить публику, — сказал Мартин Каннингем. — Из чистой доброты, ничего другого.