Избранные произведения. Том II

Встревоженно оборвав, принялся щупать свои бока под вздувшейся от ветра рубашкой.

— У меня нет двенадцатого ребра[62], — возопил он. — Я Uebermensch[63]. Беззубый Клинк и я, мы сверхчеловеки.

Он выпутался из рубашки и кинул ее к вороху остальной одежды.

— Здесь залезаешь, Мэйлахи?

— Ага. Дай-ка местечко на кровати.

Юноша в воде оттолкнулся назад и в два сильных, ровных гребка выплыл на середину заливчика. Хейнс с сигаретой присел на камень.

— А вы не будете? — спросил Бык Маллиган.

— Попозже, — отвечал Хейнс. — После завтрака не сразу.

Стивен повернулся идти.

— Я ухожу, Маллиган, — сказал он.

— А дай-ка тот ключ, Клинк, — сказал Бык Маллиган, — мою рубашку прижать.

Стивен протянул ему ключ. Бык Маллиган положил его на ворох одежды.

— И двухпенсовик на пинту. Кидай туда же.

Стивен кинул два пенса на мягкий ворох. Одеваются, раздеваются. Бык Маллиган, выпрямившись, сложив перед грудью руки, торжественно произнес:

— Крадущий у бедного дает взаймы Господу[64]. Так говорил Заратустра.

Жирное тело нырнуло в воду.

— Еще увидимся, — сказал Хейнс, повернувшись к уходящему Стивену и улыбаясь необузданности ирландцев.

Бычьих рогов, конских копыт и улыбки сакса[65].

— В «Корабле»! — крикнул Бык Маллиган. — В полпервого.

— Ладно, — ответил Стивен.

Он шел по тропинке, что вилась вверх.

Uliata rutilantium

Turma circumdet.

lubilantium te virginum.

Седой нимб священника за скалой, куда тот скромно удалился для одевания. Сегодня я не буду здесь ночевать. Домой идти тоже не могу.

Зов, протяжный и мелодичный, донесся до него с моря. На повороте тропинки он помахал рукой. Голос донесся снова. Лоснящаяся темная голова, тюленья, далеко от берега, круглая.

Захватчик.

Эпизод 2[66]

— Кокрейн, ты скажи. Какой город послал за ним?

— Тарент, сэр.

— Правильно. А потом?

— Потом было сражение, сэр.

— Правильно. А где?

Мальчуган с пустым выражением уставился в пустоту окна.

Басни дочерей памяти. Но ведь чем — то и непохоже на басни памяти. Тогда — фраза, сказанная в сердцах, шум Блейковых крыл избытка[67]. Слышу, как рушатся пространства, обращаются в осколки стекло и камень, и время охвачено сине-багровым пламенем конца. Что же нам остается?

— Я позабыл место, сэр. В 279 году до нашей эры.

— Аскулум, — бросил Стивен, заглянув в книгу с рубцами кровопролитий.

— Да, сэр. И он сказал: еще одна такая победа — и мы погибли[68].

Вот эту фразу мир и запомнил. Утеха для скудоумных. Над усеянной телами равниной, опершись на копье, генерал обращается с холма к офицерам. Любой генерал к любым офицерам. А те внимают.

— Теперь ты, Армстронг, — сказал Стивен. — А каков был конец Пирра?

— Конец Пирра, сэр?

— Я знаю, сэр. Спросите меня, сэр, — вызвался Комин.

— Нет, ты обожди. Армстронг. Ты что-нибудь знаешь о Пирре?

В ранце у Армстронга уютно притаился кулек с вялеными фигами. Время от времени он разминал их в ладонях и отправлял потихоньку в рот. Крошки, приставшие к кожице на губах. Подслащенное мальчишеское дыхание.

Зажиточная семья, гордятся, что старший сын во флоте. Викс-роуд, Долки.

— О Пирре, сэр? Пирр — это пирс.

Все засмеялись. Визгливый, злорадный смех без веселья. Армстронг обвел взглядом класс, дурашливая ухмылка на профиле. Сейчас совсем разойдутся, знают, что мне их не приструнить, а плату их папаши внесли.

— Тогда объясни, — сказал Стивен, касаясь плеча мальчугана книжкой, — что это такое, пирс.

— Ну, пирс, сэр, — тянул Армстронг. — Такая штука над морем. Вроде как мост. В Кингстауне пирс, сэр.

Кое— кто засмеялся снова, без веселья, но со значением. Двое на задней парте начали перешептываться. Да. Они знали: никогда не изведав, никогда не были невинны. Все. Он с завистью оглядел их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Похожи на этих: дыхание тоже подслащенное от чая с вареньем, браслеты звякают во время возни.

— Кингстаунский пирс, — повторил Стивен. — Да, несбывшийся мост.

Их взгляды смутились от его слов.

— Как это, сэр? — спросил Комин. — Мост, он же через реку.

Хейнсу в его цитатник. Не для этих ушей. Вечером, среди пьянки и пустословия, пронзить, словно пирс воду, ровную гладь его ума. А что в том? Шут при господском дворе, благоволимый и презираемый, добился от господина милостивой похвалы. Почему все они выбрали эту роль? Не только ведь ради ласки и поощрения. Для них тоже история — это сказка, давно навязшая в ушах, а своя страна — закладная лавка[69].

Разве Пирр не пал в Аргосе от руки старой ведьмы[70], а Юлия Цезаря не закололи кинжалом? Их уже не изгнать из памяти. Время поставило на них свою мету[71] и заключило, сковав, в пространстве, что занимали уничтоженные ими бесчисленные возможности. Но были ль они возможны, если их так и не было? Или то лишь было возможным, что состоялось? Тките, ветра ткачи.

— Сэр, а расскажите нам что-нибудь.

— Ага, сэр, про привидения.

— Где мы остановились тут? — спросил Стивен, открывая другую книгу.

— «Оставь рыданья»[72], — сказал Комин.

— Ну, давай, Толбот.

— А историю, сэр?

— Потом, — сказал Стивен. — Давай, Толбот.