Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Почти на ощупь пробираясь тёмными улицами города к больнице, где была Жаклин, Шамрай мысленно возвращался к Скорику, к его последним словам. Что таили они в себе: правду или красивую ложь? Вспомни, Шамрай, твой разговор с Колосовым о Скорике, осторожные слова командира. Да, ты ненавидел Скорика, как лютого врага, предателя, но ты почему-то насторожённо присматривался к нему, в чём-то сомневался, что-то не знал. В чём ты сомневался? Кто теперь тебе ответит на мучительный вопрос: где правда? А может, всё гораздо проще? Ты смешной человек, Роман. Тебе всегда хотелось думать о людях лучше, чем они того заслуживали. Всю жизнь! И ошибаться в людях, больно обжигаясь, тебе приходилось не раз. Но случай со Скориком всё-таки особый случай. Здесь нечего гадать, нечего сомневаться — и так всё ясно.

А всё ли ясно?

Память послушно выкапывала забытые эпизоды, мелочи, на которые прежде он, Шамрай, не обращал внимания.

Почему, например, Скорик старался лучше кормить пленных, которые только что прошли через очередные пытки и издевательства лагерного начальства? Ведь это было. Было! Ничего не возразишь.

Может, он выполнял приказ подпольного штаба, а может, желал подлизаться, так, на всякий случай обеспечить себе тыл, дорогу к отступлению?

А взять эту историю с Коваленко, страшную и омерзительную историю. Скорик действовал тогда как самодовольный садист, палач. Это именно тогда он, Шамрай, не выдержал и, если бы не Колосов, наверное, задушил бы Скорика, а вернее, валялся бы рядом с Коваленко, подстреленный, как вспугнутая куропатка. Но и тут не всё ясно. Перед смертью Коваленко крикнул: «…я же наоборот…» Скорик не дал ему договорить. Что означали эти слова Коваленко?

А это предсмертное слово Колосова?

Нет, ничего не поймёшь в этой путанице неясных догадок, намёков, странных, сомнительных поступков и случаев. А очень хотелось бы знать правду, чистую, как утреннее небо. Правду…

Теперешнее поведение Скорика понять одновременно и просто и невероятно сложно. С одной стороны, сообразив, что победа не за горами, а вместе с ней и конец гитлеровскому рейху, он, как хитрый и ловкий подлец, стремясь обезопасить себя, решает помочь партизанам. С другой стороны, если подумать: на кой чёрт понесло его в Терран, на верную смерть? К тому же тут его знают… Вот так и всюду не сходятся концы с концами, и от этого на сердце тревога и щемящее душу чувство неуверенности.

Проще всего, конечно, сказать: ловкое приспособленчество, дешёвая мелодрама. А если на минуту, на одну-разъединственную минуту поверить ему и представить, что должен был испытать этот человек, какие муки мученические претерпеть, чтобы в том смертном аду, в каком он жил в лагере, не сорваться, не выдать себя, не подвести других, вот тогда сердце холодеет от ужаса и мороз стягивает лопатки. Это, конечно, если поверить ему… Ну, а если не поверить?..

Терзаясь в догадках и сомнениях, Шамрай шёл по ночному осаждённому городу. Израненный, изувеченный Терран ещё жил. Слышались приглушённые женские, даже детские голоса… Страшно подумать, дети уже два дня находились на передовой, в сплошном огне… Может, прятались в подвалах, — нет, ненадёжная защита подвал от тяжёлого снаряда — готовая могила…

Больница встретила Шамрая резким запахом йода и горячего людского пота, стонами и скорбью. Раненые лежали в палатах, коридорах, на лестницах. Тускло мерцающие свечи и аккумуляторные фонарики выхватывали из темноты окровавленные бинты, сведённые в смертной муке лица, когда-то белые, теперь покрытые кровавыми пятнами халаты сестёр.

Увидев Жаклин, Шамрай остановился, сердце его сжалось от нежности и жалости к ней — такой измученный был у неё вид. Под глазами залегли синие тени, когда-то розовое лицо теперь от усталости побледнело до прозрачности. Глаза горели горячим лихорадочным огнём, движения были быстры и резки.

— Всё, конец? — спросила она, как только увидела его, поднимающегося по лестнице ей навстречу.

— Нет, — стараясь улыбнуться, ответил Шамрай.

— Вот вы, советские, всегда так. Смеётесь, когда плакать надо, кричать от горя. И зачем ты хочешь меня обмануть, разве я сама не вижу? Ведь завтра — смерть, всем верная смерть…

«Может, прежде, до самой этой минуты, она не представляла себе, что такое война, и особенно война здесь, в Терране, в её родном городе, на её родных улицах, по которым она бегала ещё девчонкой… Может, трагически безнадёжное положение наших отрядов она поняла только теперь, увидев здесь в госпитале кровь, муки раненых, смерть, — подумал Шамрай. — Ей сейчас труднее, чем нам. Нужно вырвать её из этого ада…»

— Пойдём к нам в отряд, — предложил он.