Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Голос прозвучал уверенно и жёстко. Привык командовать, сволочь, привык, чтобы его слушались: Шамрай послушно опустил автомат. В глазах Васькина, с любопытством наблюдавшего за Шамраем — а что же будет дальше, проскользнула смешинка. Его уставшее худое лицо, заросшее реденькой бородой, почернело, только глаза горели, как жаркие уголья.

— Где Колосов? — повторил свой вопрос Скорик.

— Погиб, вчера.

— Джапаридзе?

— Сегодня.

— Погиб? — Скорик не спросил, как всегда, холодно и властно, а как-то странно-испуганно усомнился.

— Да, погиб.

Павел Скорик обессиленно опустился на пол. В нём вдруг как будто что-то сломалось: подкосились колени, слабой и уставшей стала спина, безвольными сильные и жестокие руки. Охватив голову ладонями, он закачался, застонал, словно от лютой, нестерпимой боли.

— Что с тобой? — спросил удивлённо Шамрай.

— Художественная самодеятельность, разве не видишь, лейтенант, — ответил за Скорика Васькин. — Талант, ничего не скажешь… Только мы его плёточку не забыли…

Скорик выпрямился, овладел собой, поднялся. Лицо его по-прежнему было спокойно и жёстко, будто отлито из тёмного металла, карие, чуть прищуренные глаза смотрели на Шамрая холодно и независимо, как прежде.

— Хорошо, — сказал он, — пять минут вам всё-таки придётся меня выслушать, а потом я уйду. Так вот, слушайте. Я, Павел Скорик, оказался в безвыходном положении, и вы, может быть, последние советские люди, с которыми я разговариваю. В ваших глазах я, конечно, предатель, по которому давно плачет петля…

— Почему же непременно петля, можно и пристрелить, как бешеную собаку, — заметил Васькин.

— Можно, конечно, и пристрелить. Так вот, я хочу, чтобы вы знали: я никого не предавал, я только выполнял приказ штаба лагерного подполья, которым руководил Колосов. По приказу штаба я не давал ослабевшим, потерявшим надежду людям пасть духом, разжигал в них злость, желание мстить и потому желание жить, по указанию штаба я расстрелял провокатора Коваленко, а потом по приказу того же штаба организовал отряд. Всё оружие, которым вы воевали, прошло через мои руки. Для французов я его добыл ещё больше.

— Они об этом знают? — спросил Шамрай.

— Очень мало. Всю правду знал только Колосов и Джапаридзе… Может… Нет, больше, пожалуй, не знал никто…

— Хитро придумано, — сказал Васькин. — Только кто тебе поверит? Дураков-то мало, перевелись у тебя в лагере. Поумнели…

— Да, никто не поверит. Это для меня ясно. Но я хочу, чтобы кто-то знал правду. Пусть вы не поверите, но можете предположить, что и такое, о чём я рассказал сейчас, могло случиться. Я вам всё говорю, как на духу. Ведь если и останусь в живых, с таким клеймом домой не вернёшься. А жить на чужбине мне нельзя — не могу, сыт по горло. Выходит, что жить мне негде да и незачем. Невозможно жить вообще.

— Дешёвенькая мелодрама, — сказал Васькин. Он хотел что-то ещё добавить, но, увидев строгие глаза Шамрая, замолк.

— Нет, — спокойно продолжал Скорик. — Завтра увидите, какая эта мелодрама и какая ей цена: дорогая или дешёвая. Я ничего не могу доказать, но просьба к вам: ежели вернётесь домой и услышите, что кто-то назовёт меня предателем, то подумайте и о другой возможности… Просто подумайте, даже никому, может быть, ничего не говоря…

— Морозов знает? — резко спросил Шамрай.

— Да, он честный человек, пошёл в мой отряд по приказу Колосова добывать оружие и вести разведку. Но его, к сожалению, уже нет. Он погиб сегодня… И я тоже мёртвый, уже мёртвый…

— Снова декламация?! — вырвалось у Васькина.

— Завтра увидим, что это такое. Не забудьте моей просьбы. Счастливо, товарищи! — Как всегда чётко и красиво повернувшись, он вышел из подвала.

Шамрай и Васькин долго сидели молча.

— Ну что, лейтенант, скажешь? — наконец спросил Васькин. — По-моему, брехня.

— Не знаю, друг, не знаю, — задумчиво ответил лейтенант. — Я пойду.

Он вышел из подвала в душный и тихий августовский вечер, вернее, уже в ночь. Нигде ни выстрела: ночью немцы не воюют. Поднялся лёгкий ветер, принося с собой смрадный запах пожарищ. Дым ещё колыхался над горизонтом. Слабенький серпик молодого месяца серебрился совсем низко над землёй. Сквозь дымную завесу его свет не достигал города, потонувшего в тревожной, насторожённой темноте. Недалеко от вокзала ещё багровело зарево, но и оно никло, успокаивалось, словно засыпало. Искалеченный Терран, как тяжело раненный человек, трудно устраивался на жёсткой земле, стараясь найти удобное положение, чтобы не так смертельно жгли и ныли раны.