Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Он так и заснул с мыслью о друзьях. Утром Фальке во время заправки печи снова заглянул в мартен. Ходил молча, по-прежнему насторожённо ко всем присматриваясь. Якоб Шильд стоял перед ним, как щенок на задних лапках. Роман взглянул на его круглую подобострастную физиономию с торчащими вверх острыми усиками и чуть было не плюнул от отвращения.

Так и шли дни за днями, внешне спокойные, однообразные, похожие друг на друга, как близнецы. Со стороны разве увидишь, что прячется на дне их стремительного потока.

Но однажды вечером, уже засыпая, Роман Шамрай услышал тихий разговор. От первых же слов мороз пробежал по спине. Шамрай замер, напряжённо прислушиваясь. Пленному Семёну Крученюку за хорошее поведение оказали великую милость — пустили в город, и теперь он рассказывал соседям новости…

Замирая от радости и волнения, Шамрай из уст Семёна Крученюка услышал… свою легенду. Правда, её чуть-чуть изменили. Нашлись другие, пожалуй, даже более точные слова, горячие, как раскалённые угли, обжигающие сердце, но суть осталась той же — памятник ожил, Ленин на страх фашистам ходил по городу.

«Кто рассказал это тебе?» — хотел крикнуть Роман, ко сдержался. Ведь только одна брезентовая подушка слышала его легенду. А может, подслушало чьё-то чуткое ухо?

Нет, это невозможно!

А может, легенда возникла не только в его душе? Но тогда это значило, что памятник был здесь, в Айсдорфе! Значит, Шамраю не показалось, не почудилось.

Где же он? Кто его спрятал?

Гестаповцам не достался памятник, это точно. Бертольд Фальке еше и теперь, уже почти через два месяца после того знаменательного дня, заглядывает в мартен так, будто хочет увидеть там своего родного отца.

Кто же всё-таки спрятал памятник?

Немцы?

Не может быть!

— Где ты это услышал? — долетел до Шамрая удивлённый шёпот.

— Чех у меня есть знакомый, — прошептал Крученюк. — Он не военнопленный, штатский, на шахте работает.

«Повтори, повтори ещё раз!» — хотел крикнуть Шамрай и рукой, чтобы не сорвалось с языка слово, зажал себе рот.

А над бараком завывала поздняя немецкая осень. Полными пригоршнями бросала в окна барака мокрый снег, предупреждая о скором приходе зимы, которая уже не страшила лейтенанта.

В тот последний месяц сорок второго года Фальке ходил по цехам осатанелый от злости, как раскалённое железо: казалось, плюнь на него — зашипит. Конечно, никто не отважился бы плюнуть на уполномоченного гестапо, но слова из песни не выбросишь, что есть, то есть. С фронта доходили какие-то неточные слухи. Будто гитлеровцы окружены под Сталинградом. Слухи обрастали фантастическими деталями и цифрами. Никто не мог сказать, где кончается правда и начинается мечта. Одно было ясно: большая битва идёт под Сталинградом, но радоваться пока что было рано.

И точно так же, как слухи о Сталинграде, продолжала обрастать деталями, воплощалась в плоть и кровь легенда о памятнике Ленину. Уже находились люди, которые утверждали, что видели его. Некоторые даже делали вид, что точно знают, куда он поехал, где прячется от гестапо.

В один ненастно-дождливый день, когда тучи, казалось, на веки вечные закрыли от людей солнце, начальник лагеря отдал приказ перевести пленных с завода в шахту «Моргенштерн».

«Утренняя звезда». «Ничего не скажешь, немцы умеют давать своим шахтам романтические названия», — подумал Шамрай и сказал:

— Один чёрт. Хрен редьки не слаще.

Старая шахта отличалась высокой концентрацией газа. Истощённые и обессиленные пленные долго там не выдерживали. Трупы даже не вывозили на поверхность, их просто заваливали в старых разработках. Но те, кто ещё тянул эту лямку, возвращались на ночь в свой барак. И жёсткие, пропахшие креозотом нары, на которых можно было всё-таки вытянуться и спать, казались настоящим раем. Квалифицированную работу забойщиков пленным, конечно, не доверили. Стой на нижнем штреке и грузи лопатами на вагонетки уголь. Чёрные глыбы с грохотом летят с наклонной лавы. Тут уж гляди в оба: зацепят — не обрадуешься. Воздух пропах газом, пыли в нём наверняка больше, чем кислорода. Дышать трудно, больно, глубоко в лёгкие проникает едкая угольная пыль.

Иногда хотелось взять и чиркнуть спичкой. Ох и рвануло бы! Взорвалось бы всё: и газ, и угольная пыль. Она взрывается не хуже газа. Ничего не скажешь, хороший был бы праздник! Но нет, Шамрай такого представления не устроит. Погибнет много невинных людей, а немцев мало. Он не колебался бы ни минуты; если бы это касалось его одного. Распоряжаться же жизнью товарищей он не имел права.

Так проходили дни, и в один из вечеров после смены Шамрай почувствовал, что выйти из шахты у него нет сил. Оборвалась в его сердце какая-то неведомая, но очень ощутимая струна. С каждым днём она натягивалась всё сильнее, пока не лопнула. Угорев от газа, наглотавшись едкой пыли, сам не понимая куда идёт, Роман медленно брёл по ходам старой шахты, отыскивая место, где можно было бы прилечь и хоть немного отдышаться.