Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Шамрай говорил чистую правду. Он просто не сумел да и не успел придумать какую-нибудь более или менее правдоподобную небылицу. О шахте «Моргейштерй» и о памятник? Ленину он принудил себя забыть навсегда. Даже смерть не вырвала бы из его уст это воспоминание. Но о Ленине не спрашивали: никому и в голову не приходила мысль, что этот прилично одетый русский мог убежать из Германии. Эсэсовцев интересовала Франция.

— Ты был в Париже?

— Был.

— Кого там знаешь?

— Никого.

— Попробуй вспомнить.

— Мне некого вспоминать. Я всего-навсего прошёл через Париж.

Счастливый и тихий апрельский день промелькнул перед глазами Шамрая. Как давно это было. Где-то совсем в другом мире, в иной жизни…

— И тебя никто не задерживал?

— Никто.

— Фриц, поработай-ка ещё немного.

И снова боль, нестерпимая, жестокая… На этот раз беспамятство пришло: Фриц упустил момент — перестарался. Шамрай, очнувшись, увидел палача, который вынимал из его руки похожую на осиное жало иглу маленького шприца. Да, в застенках гестапо всё делалось по-научному: эсэсовцы точно знали, как мгновенно вывести допрашиваемого из обморока или шокового состояния.

— Опомнился, падло! — сказал Фриц, вкусно позёвывая, широко, как гиппопотам в зоопарке, раскрывая большой, полный крепких зубов рот и стирая платком с круглого курносого лица, покрытого густыми веснушками, следы пота и крови. Не лёгкая эта работа быть гестаповским палачом.

— Подожди! — Эсэсовец махнул рукой и строго спросил Шамрая: — Может быть, ты всё-таки вспомнил?

— Нет, — твёрдо ответил лейтенант.

— Ночью мы тебя расстреляем.

— Знаю.

— К кому ты шёл?

— В маки.

— Где это?

— На юго-западе от Парижа.

Где находились маки, горбун отлично знал. Целый район, даже не лесной, а обыкновенный равнинный с полным правом мог называться «Маки». Но не мог же этот костлявый русский идти туда наобум. Должна же быть у него какая-нибудь связующая ниточка! И до неё нужно добраться.

— Фриц, за дело!

В такие моменты смерть уже кажется другом, а не врагом, и приход её не пугает, а радует. Куда же она запропастилась? Почему забыла о нём, Шамрае?

И снова, снова, снова… в двадцатый раз:

— К кому ты шёл?

— Не знаю.

— Куда?

— Не знаю.

«Или этот человек невероятной силы, закалённый большевистский фанатик, или он в самом деле ничего не знает, — думал офицер, всматриваясь в искажённое пыткой лицо Шамрая. — Может, всё, что он сказал, правда? Просто удалось бежать, и пошёл, куда глаза глядят, лишь бы вела дорога. Тогда почему он оказался на месте расстрела? Случайность? Может быть, и случайность. Хотя всё же это очень странно. Не вернее ли всё-таки первое предположение?»

— Фриц, а ну ещё…

Неизвестно, сколько может выстрадать человеческое тело.

Мысли медленно, как сонные рыбы в аквариуме, проплывали в те редкие минуты, когда Фриц отдыхал. Из гестапо ты, Роман, живым уже не выйдешь, это ясно. Смерть тебя больше не пугает, ты зовёшь её… Так ускорь её приход.

— Сталинград! — неожиданно громко сказал лейтенант.

— Что? — подскочил к нему горбун.

— Сталинград! Был Сталинград. Понимаешь ли ты это, собака? Я не выйду живым из гестапо, но и тебя повесят! Недолго тебе осталось поганить землю.

— Кто?

— Наши. Сталин.

— Фри-и-и-иц! — тонко, как ужаленный, завопил офицер.

Неужели это ещё не смерть? Нет. Снова нестерпимая, лютая боль тугими беспощадными иглами пронзает всё тело и, наконец, как избавление, как спасение, тёмная пропасть беспамятства…

— Укол, — приказал гестаповец, дыша как запалённая лошадь.

— Это будет третий. Он умрёт, — предупредил Фриц»

— Тогда не надо… — согласился офицер. — Утром его расстреляем. Он всё равно не заговорит. Брось его пока в камеру.

— Там же…

Было неясно, о каком секрете он не отважился напомнить своему офицеру.

— Да, правильно, туда нельзя, — согласился с ним горбун. — Давай его в подвал флигеля.

В подвале ненадёжная решётка.

— Надень наручники. В наручниках он не убежит.

— Да, в них не побегаешь, — Фриц усмехнулся.

Так очутился Шамрай в тесном, похожем на каменную коробку подвале. Когда он очнулся, в зарешечённое окошко под невысоким потолком косо светило солнце. Значит, уже вечер. От слежавшейся соломы на каменном полу несло гнилью. Роман попробовал пошевелиться. Истерзанное болью тело, как чужое, не подчинялось. Эти мучения он долго не забудет. Долго? До завтрашнего утра.

Хотел вытереть ладонью со лба холодный пот, шевельнул рукой — звякнула цепочка кандалов. Крепкие стальные браслеты хищно впились в запястья. Наверное, нет на свете более отвратительной и противоестественной вещи, нежели наручники. Они символ неволи, насилия и мучений. Да, это правда, но символом отчаяния, безнадёжности они не были никогда… От уколов Фрица ныла рука, разламывалась голова, но мысль оставалась ясной, острой, целеустремлённой.