Избранные произведения в двух томах. Том 2

В зале и до этого тихо было, а тут, когда она начала петь, стало еще тише. Воцарилась гробовая тишина, неестественная при таком скоплении народа. Нашло какое-то тягостное оцепенение. И не потому, что голос сразу завладел слухом. А потому, что голоса не было.

То есть он, конечно, был — голос, — но такой немощный, истонченный и хрупкий, что навряд ли его слышали в последних рядах. Она это чувствовала и пыталась петь громче, но тогда чистая паутинка голоса шершавела, обрастала хрипом. Высокие ноты холодили сердце: вот сейчас, сейчас сорвется…

Она допела не сорвавшись.

Вместе с нестройными хлопками вырвался, пронесся по залу вздох облегчения. Все вдруг закашляли, будто не ее горло, а их горла освободились от чудовищного напряжения.

Она посмотрела на пианиста и снова кивнула…

То была русская песня. Задорная, как перестук сапожек. Лукавая, как взгляд из-за плетня.

Она притопывала в лад скороговорочке, поводила плечами и бедрами. Руки вспорхнули — платочек в одной. Брови взлетели, уголки губ усмешливо приподнялись… А глаза оставались печальными. И самой песни не было.

Николай съежился от досады. Он любил эту песню. Он вспомнил вдруг, как певали эту песню лаптюжские девчата в Лаптюге, в его родной деревне, что выше Троицка и ниже Дутова, если плыть по Печоре. Как они запевали эту песню на горке, за ячменями, где обычно хороводилась молодежь. Они ее запевали для приманки, чтобы приманить парней. Парней в деревне было не очень много, они важничали и приходили на горку с гармошками, когда их уже заждутся. А девчата, коротая скуку, заводили песни в два голоса, в три, в четыре, в пять — во столько голосов, сколько самих девчат. Ну и звонкие у них были голоса! Не то что…

Слава богу, песня вся. Песня кончилася.

В зале заерзали. Загудели недоуменно. Кто-то чихнул — оглушительно, навзрыд, понарошке. Коля Бабушкин поручиться бы мог, что это Вова с Митей. Он укоризненно посмотрел на Ирину — ее ведь однокурсники. Ирина сидела, закусив добела губу.

Сама народная артистка держалась мужественно, спокойно. Она непроницаемо улыбалась. Только глаза ее были полны тоски.

— Григ, «Песня Сольвейг»… — объявил аккомпаниатор.

Но Коле Бабушкину больше не хотелось слушать. Да и слушать-то нечего — одно огорчение. И он опять стал думать о деревне Лаптюге, где он родился. Давно же он в этой Лаптюге не был — года полтора, а то и больше. После армии погостил неделю и уехал в Джегор. А потом на Пороги уехал. Опять в Джегор… Конечно, можно было выкроить время, чтобы съездить в Лаптюгу. Не так уж она далека — между Троицком и Дутовым, за сутки довезет пароход. Зимой туда машины ходят. А теперь, говорят, даже рейсовые вертолеты летают в Лаптюгу и обратно. Вообще в нынешние времена это уж не такая задача — добраться до Лаптюги. Вон этот парень из гостиницы, Черномор Агеев, на Луну собрался, хотя у него там и нет никого.

А у Коли Бабушкина есть. У него в Лаптюге отец живет, Николай Николаевич, и мать, Агния Никаноровна. Они работают в колхозе «Парижская коммуна». И Коля Бабушкин у них один-единственный сын, больше нету. Наверное, они сильно по нему соскучились. Если бы, скажем, у них детей было много, тогда бы еще ничего. Один, глядишь, вырос, другой догоняет, а третий еще сиську просит. Одна, глядишь, приведет жениха на смотрины, другая внука подарит — нате, мол, воспитывайте, — и тут уж будет не до скуки.

Но он у них, Коля Бабушкин, один-единственный сын, больше нету. И надо полагать, что они по нему крепко соскучились, особенно мать, Агния Никаноровна. Она все ждет не дождется, когда же он приедет в Лаптюгу. Сядет она вечером на лавочку у калитки, подоткнет щеку пальцем, пригорюнится и все смотрит вдаль, — не летит ли рейсовый вертолет, а на нем сынок, Коля Бабушкин…

Зима пройдет,

И весна промелькнет,И весна промелькнет…

Надо бы выкроить недельку и слетать туда, в Лаптюгу. Или весной, когда Печора откроется, можно на пароходе.

Увянут все цветы,Снегом их занесет,Снегом их занесет…

Сейчас-то еще по зимнику можно добраться на машине. Либо на почтовых аэросанях.

Но ты ко мне вернешься…

Николай поймал себя на том, что ужо давно — и слухом, и сердцем — прислушивается к ее голосу, к ее словам, к ее дыханию, к своему дыханию, к дыханию Ирины, к дыханию всего зала.

А дыхание это переменилось. Что-то вдруг изменилось в зале, пока он думал о Лаптюге. Сама тишина изменилась: она перестала быть тягостной, а стала сочувственной, глубокой и одухотворенной. Уже никто не чихал и не ерзал. Только слушали. И дышали…

Неужто всем оказалась так близка эта песня о непутевом парне, который давно уехал, и неизвестно, где его теперь черти носят; и когда он вернется — тоже неизвестно, может быть, совсем не вернется, пропадет; а тут его жди, высматривай, пока глаза не проглядишь, а годы идут и идут и уходят безвозвратно; уже и в волосах полно седины, и шея вон какая — вся в морщинах, и голоса почти не осталось…