Избранные произведения в двух томах. Том 2

Он ведь никогда не спал на этой огромной кровати с шишаками. Чересчур мягко — проспишь работу, чересчур просторно — заблудишься. Он, как всегда, на кухне спал, на раскладушке. Он и сегодня решил там лечь. Ему не привыкать стать. Ему не привыкать спать на раскладушке. А эту огромную кровать он застелил для нее.

Нужно позвать. Пора ложиться. Время позднее.

Николай вернулся на кухню.

Она уже поднялась из-за стола. Она теперь стояла у окна, и лицо ее было так близко к стеклу, что Николай заметил, как нежно мутнеет и тотчас проясняется стекло. Она безотрывно и пристально смотрела в окно, как будто там, за окном, было что-то интересное.

А за окном ничего интересного не было. Все та же пустынная улица. Но сейчас она казалась еще пустынней, потому что взошло солнце. Оно очень рано восходит в эту майскую пору — посреди ночи. Оно и заходит-то всего на час-полтора. И снова появляется — умытое, румяное. Как будто для этого только и заходило — умыться. Оно, разбежавшись, взмывает в синеву, брызжет золотом, пышет жаром: «Что же вы спите, добрые люди? Вставайте! Я уже встало…»

Значит, именно солнце заставило Ирину подняться, подойти к окну. Должно быть, увидев залитую солнцем улицу, она очнулась от дремы, превозмогла усталость.

И решила, что сейчас же уйдет отсюда. Вещи оставит, а сама — налегке — выйдет на улицу и, жмурясь от солнца, ежась от утренней свежести, зашагает по улице куда глаза глядят. И будет идти час, два, три, четыре, пока не проснется город, пока не прошелестит шинами первый автобус, пока у пивного ларька не соберутся хмурые пьяницы, пока сторожа не отопрут школьные двери, пока веселой стайкой не пробегут обремененные сумками почтальонши, пока не наступит время идти на работу…

Ирина сладко зевнула — стекло помутилось.

Николай подошел, коснулся рукой ее плеча, покатого и плавкого, теплого, дрогнувшего, затрепетавшего в ознобе.

Она обернулась внезапно, гибко, отчаянно — и прильнула к нему. Николай ощутил, как круглы и упруги ее маленькие груди. Увидел шелковистые темные струйки волос, сбегающие к шее.

— Аринка…

Она замерла. Потом откинула голову.

Удивленно подняты брови, недоверчиво — будто ослышавшись — смотрят глаза.

— Меня еще никто…

Он быстро наклонился, губами зажал ее губы. Как запечатал. Чтобы она ничего не говорила. Чтобы она не врала.

А она не соврала.

Глава четырнадцатая

Павел Казимирович Крыжевский умирал.

Отчего умирал? От старости. Правда, врачи теперь говорят, что человек не должен умирать от старости, что старость — понятие растяжимое, Что некоторые люди, которые дышат горным воздухом и едят простоквашу, доживают до ста пятидесяти лет и чувствуют себя прекрасно, даже работают в колхозе. А Павел Казимирович Крыжевский прожил лишь половину указанного срока — какая же это старость?

Ну, так он не от старости умирал. Просто сосуды подточил склероз, сердце стало проявлять недостаточность, почечный камень проник в мочеточник, и это причиняло самые тяжелые муки до тех пор, пока в желудке не появились боли еще мучительней; последний диагноз врачи довели до сведения бюро райкома партии…

К больному прикрепили медсестру, и он лежал дома. Каждый день его навещали — группами и в одиночку, — чтобы он не скучал, приносили яблоки, апельсины, шоколад.

Как раз в тот момент, когда Николай явился проведать Павла Казимировича, оттуда, из квартиры, высыпала гурьба школяров — они приходили поздравить Крыжевского с избранием его почетным пионером Джегора.

Павел Казимирович лежал на белоснежной простыне, укрытый одеялом в белоснежном пододеяльнике, запрокинув голову на белоснежную подушку. Волосы его были белы как снег, лицо бело как снег, даже губы белы. И тем яростней, жарче пылал пионерский галстук, повязанный вокруг его шеи, — школяры повязали.

У постели умирающего сидел Даниил Артемьевич Лызлов, первый секретарь райкома. Увидев Николая, он, не говоря ни слова, кивнул на свободный стул.

А Павел Казимирович даже не шевельнулся. Веки его были плотно смежены. Впалая грудь бездыханна… Спит? Или сознание потерял от боли?

Или — испугался Николай — он мертв уже, только что умер?

Нет, он жив. И в сознании. И не спит.

Коля Бабушкин понял это, взглянув на руку. Рука Крыжевского, выпростанная из-под одеяла, лежала на руке Даниила Артемьевича. И не просто лежала. Она — обескровленная, немощная, покойницкая рука — цепко обхватила кисть Лызлова, стиснула, сжала. Напряглись узловатые вены… Это можно было истолковать как просьбу: «Ты, пожалуйста, не уходи, Даниил Артемьевич. Посиди еще… Я знаю, что у тебя дел невпроворот, что дела не ждут… Но ты все-таки посиди… Недолго… Уже недолго…»

Лызлов, однако, и вида не подавал, что торопится, что его ждут дела. Не отнимал руки.

И тогда Колю Бабушкина осенила догадка. Ему вдруг открылся иной — суровый и горестный — смысл этого рукопожатия.