Избранные произведения в двух томах (том первый)

– Новое дело: «Учти впечатления»! А в школе-то как же? Тоже впечатления! А сидите тихо, дожидаетеся, когда вызовут, соблюдаете дисциплину. А тут возле самого гроба… Притом еще человек посторонний… Ну, да уж… ладно, оставайтесь!… Надобно согласиться,- поворачивается он ко мне,- впечатления очень большие. Я сам сколько лет экскурсии вожу… Сколько народу сюда идет! Вереница, можно сказать. А все же каждый раз, как подойду ко гробу, не могу спокойно говорить: волнуюся. Очень жалею Михаил Юрича!…

Я, конечно, понимаю, что Пушкин-Пушкин. Тут ничего не возразишь: Пушкин и есть Пушкин. Но все же, если допустить, что наш Михаил Юрич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто бы из них был Пушкин! С другой стороны сказать: если бы Пушкин, как наш Михаил Юрич, не дожил бы даже и до двадцати семи годов, опасаешься думать: «Евгений Онегин» не был бы закончен, не было бы даже возможности издать полное собрание сочинений!

Он умолкает, потом говорит:

– Там, наверху, жарко, а здесь как бы не прохватило вас. Лучше подымемся. Пожелаете – можно второй раз спуститься.

Мы выходим наверх, в часовню. На подоконнике лежит книга записей.

– Распишитесь,- предлагает «дядя Андрей».-Делегация ваша проехала, осмотрели, а расписались неправильно. Тут разделено, на этой стороне листа указать фамилию, имя, отчество, от какой организации, город. А здесь вот – подпись. А они не заполнили ничего, а подписи иные даже не поймешь. Вы мне подскажите…

Он берется за карандаш.

– Это кто?

– Это Фадеев.

– «Молодая гвардия»? – спрашивает он, встрепенувшись.- Да, этой книгой у нас очень увлекаются! Жалко, я не знал, что товарищ Фадеев сюда заходил. Тем более что у меня до товарища Фадеева дело… А это чья роспись?

– Эренбург.

– Илья? Этот нам тоже знакомый. Читаем. А тут кто?

– Всеволод Аксенов.

– Это что? По радио что-либо читает?

– Он самый.

– Тогда тоже известен…

– Эх,- вздыхает он, закончив изучение подписей,- выходит, тут писатели московские были, и я всех видел, но никого не повидал. А дело у меня к товарищу Фадееву вот какое. Ходит сюда народ. Оставляет возле памятника знаки своего уважения к Михаилу Юричу. Вот знамена стоят… Это вот от районного комитета: «Поэту – борцу за свободную человеческую личность». То знамя – от областной комсомольской организации. От наших колхозников: «Поэту-земляку… любимому Михаилу Юрьевичу Лермонтову… от колхозников села Лермонтова…» Пионеры приходили с барабаном – возложили цветы к подножию. От писателей желательно тоже… Да вы мне не говорите, – успокаивает он меня, пресекая попытку объяснить, как это все случилось.- Я сам вам скажу.

Ехали к Белинскому. Вот! Венки-то все на Виссариона выписаны. А тут возле нас поравнялися – один шустрый какой и скажи: «К Лермонтову заедем?» Вот и заехали!… Да не в венке дело,- говорит он успокоительно.- Главное дело, что побыли тут, постояли в молчании, подписи оставили в книге. Народ будет очень доволен. Мы еще до войны слыхали, что предполагается прибытие делегации от Союза советских писателей для возложения венков. Вот теперь бы неплохо опять про это дело напомнить товарищу Фадееву: прислать бы, знаете, небольшую делегацию – человека два, больше не надо, потому что ассигнований на это дело у него не отпущено в этом году, поскольку нет юбилея. И так подобрать писателей, чтобы один стихи почитал, а другой речь сказал. И возложили бы. А случай подыскать можно: скажите, что годовщина, мол, бывает каждый год. Так и передайте товарищу Фадееву, что сторож при могиле Михал Юрича вносит свое предложение в Союз советских писателей…

Я обещаю передать его просьбу. Стоя уже на пороге часовни, он раздумывает, что бы еще показать.

– Всё! – объявляет он.- Больше нечего объяснять! Вот разве взойти вам на колокольню. Оттуда вид замечательный. Я-то не могу вас проводить – у меня нога плохая… А вот ребятки проводят… Давайте, ребята, только осторожно: там одной ступеньки не хватает. Глядите, оступится гражданин – я с вас взыщу…

– Михаил Юрич, – говорит он, прощаясь,-бывало, как приедет, первым долгом на колокольню. «Мне вольней дышать там. Простор, говорит, вокруг далекой». Передают, он там и стихи написал, на колокольне. Вот эти…Нет, не эти!… Вот эти вот:

Дайте волю, волю, волю,

И не надо счастья мне…

Жалко, до нас не дожил: была б ему теперь полная воля.

1948

ЛИЧНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Посвящается

Вивиане Абелевне Андрониковой,

которая заставила меня

записать этот рассказ

БЫВАЕТ ЖЕ ТАКАЯ УДАЧА!

Уже не помню сейчас точную дату, знаю только, что это было весной, когда знакомые позвонили мне по моему московскому телефону:

– Послушайте, Ираклий! Вас интересует письмо Лермонтова? Подлинное. И, кажется, еще неизвестное.

Что это, шутка? В трубке слышится дружный хохот, голоса: «Что, молчит?», «Он жив?», «Представляю себе его видик!».