ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В ОДНОМ ТОМЕ

Мориц Розенталь пришел к одиннадцати часам. Керн с трудом узнал его. За год он постарел на десять лет. На желтом лице не было ни кровинки. Он с трудом передвигался, опираясь на старомодную трость с набалдашником из слоновой кости.

— Эдит, старая любовь моя, — сказал он, — вот и я! Никак не мог прийти раньше — усталость одолела.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее руку, но это ему не удалось. Тогда Эдит, легкая, как птичка, поднялась сама. Не отпуская его руки, она поцеловала его в щеку.

— Кажется, я начинаю стареть, — сказал Мориц Розенталь. — Даже руки твоей не смог поцеловать. Ты же бесстрашно целуешь меня в щеку. Ах, если бы мне было только семьдесят!..

Эдит Розенфельд приветливо улыбнулась старику. Ей не хотелось, чтобы он заметил, как она испугалась его вида. А Мориц Розенталь, в свою очередь, не показывал ей, что отлично видит ее испуг. Он был спокоен и радостен. Он приехал в Париж, чтобы умереть.

Оглядев всех, он сказал:

— Знакомые лица. Неприкаянные люди встречают друг друга снова и снова. Очень странно! Штайнер, где это мы виделись в последний раз? Ага, правильно — в Вене! А с тобой, Марилл? В Бриссаго, а потом в Локарно. Там мы были под следствием, верно? А вот и Классман, цюрихский Шерлок Холмс! Да, память моя еще кое-как работает. А вот и Вазер! Вот Брозе! И Керн из Чехословакии! Майер, ближайший друг карабинеров из Палланцы! Господи, куда же девалось доброе старое время, дети мои! Теперь уже не то — ноги отказывают.

Он медленно опустился на стул.

— Откуда вы сейчас, папаша Мориц? — спросил Штайнер.

— Из Базеля. Одно скажу вам, дети: не вздумайте отправляться в Эльзас! Избегайте Страсбурга и пуще огня бойтесь Кольмара! Там теперь прямо-таки каторжная обстановка, и вам не поможет ни Матиас Грюневальд[82], ни его Изенгеймский алтарь. За нелегальный въезд — три месяца тюрьмы; в любом другом месте вас приговорят максимум к двухнедельному сроку. За второй въезд — полгода. А тюрьмы там — форменные каторжные дома. Итак, дети, не езжайте ни в Кольмар, ни в Эльзас.

— Каково теперь положение в Италии? — спросил Классман.

Мориц Розенталь взял было бокал красного вина, который Эдит поставила перед ним, но его рука сильно задрожала. Смутившись, он поставил бокал на место.

— Италия кишит германскими агентами, — сказал он. — Нам закрыта дорога туда.

— А в Австрии что? — спросил Вазер.

— Австрия и Чехословакия — настоящие мышеловки. Единственное, что осталось нам в Европе, — это Франция. Постарайтесь закрепиться здесь.

— Ты слышал что-нибудь о Мари Альтман? — спросила Эдит Розенфельд после недолгого общего молчания. — Последние известия о ней пришли из Милана.

— Знаю. Теперь она в Амстердаме. Нашла себе место прислуги. Ее дети в одном из швейцарских пансионов для эмигрантов. Кажется, в Локарно. Ее муж в Бразилии.

— Тебе удалось повидать ее?

— Удалось. Незадолго до ее отъезда в Цюрих. Она была абсолютно счастлива — все ее близкие так или иначе устроены.

— Известно ли вам что-либо о Йозефе Фесслере? — спросил Классман. — Он жил в Цюрихе и ждал получения вида на жительство.

— Фесслер застрелил жену и застрелился сам, — ответил Мориц Розенталь так спокойно, словно рассказывал про пчеловодство. При этом он смотрел не на Классмана, а на дверь. Классман и остальные молчали. На минуту стало совсем тихо. Все притворились, будто ничего не слышали.

— А Йозеф Фридман встречался вам где-нибудь? — спросил Брозе.

— Нет, но мне известно, что он сидит в зальцбургской тюрьме. Его брат вернулся в Германию. Говорили, будто он попал в концлагерь на «перевоспитание».

Осторожно, словно драгоценный кубок, Мориц Розенталь поднял обеими руками свой бокал и медленно выпил его.

— А что поделывает министр Альтгоф? — спросил Марилл.

— Этот живет блестяще. Шофер такси в Цюрихе, вид на жительство и разрешение работать.

— А Бернштайн?

— Бернштайн в Австралии. Отец его в Восточной Африке. Максу Маю особенно повезло — он стал ассистентом зубного врача в Бомбее. Работает, конечно, нелегально, но ест досыта. Левенштайн сдал в Англии все необходимые экзамены и теперь имеет адвокатскую практику в Палестине. Актер Гансдорф играет в цюрихском государственном театре. Шторм повесился… Эдит, а ты помнишь правительственного советника Биндера из Берлина?

— Помню.

— Биндер развелся. Ради карьеры. Он был женат на одной из дочерей Оппенгеймера. Его жена отравила себя и детей. — Папаша Мориц Розенталь ненадолго задумался. — Вот примерно все, что я знаю, — сказал он затем. — Остальные, как всегда, носятся с места на место. Только теперь их стало гораздо больше.

Марилл налил себе коньяку в большой стакан, на котором было написано: «Gare de Lyon»[83]. То было напоминанием о его первом аресте, и он не расставался с ним. Он выпил коньяк залпом.

— Весьма поучительная хроника! — заметил он. — Да здравствует уничтожение индивидуальности! У древних греков способность мыслить считалась высоким даром. Затем она стала счастьем. Позже — болезнью. Сегодня она — преступление. История культуры — это история страданий тех, кто ее создавал.