Избранные произведения в одном томе

          Мы слилися вместе — я и машина,          мы силились с места прорваться сквозь ночь;          и вот все едино — колеса и шины,          и нервы гудят, и сомнения прочь!          И намертво руки в баранку врастают,          ты — часть меня, жизнью со мною живешь.          Тебе тоже страшно, я знаю, я знаю,          Но вывезешь, вывезешь, не подведешь![2]

Я глянул на Прова. Ни один мускул на лице его не дрогнул. Человек всегда слышит свой голос как бы изнутри и в записи может его не опознать. Неизвестный глашатай продолжал:

          Как ломит от боли суставы кардана,          как воет от ужаса хор шестерен!          И фары за ветви хватаются пьяно,          а сбоку, за ветром, звон похорон…          Это неправда: машина, чтоб ездить.          Не надо мне врать — она, мол, мертва.          Мы собраны вместе в одном созвездьи,          мы поняли оба, что…

Звук пропал, и я подумал, что сказочная жар-птица улетела безвозвратно, но, к счастью, площадной голос заявил снова:

          О, верьте мне, верьте, так бывает!

          Мы вырвались вместе к кромке дня.          И чувствую телом — она умирает,          она умирает, чтоб выжил я!          Пусть паром спина моя клубится…          До крови впилась… ремня…

Песня оборвалась, и на этот раз окончательно. Даже шипение прекратилось. Я первым пришел в себя.

— Ну, что скажешь?! — восторженно воскликнул я. — «Она умирает, чтоб выжил я». Каково? Как он тебя!

Пров несколько минут мрачно молчал, потом бросил бесполезный теперь магнитофон внутрь цистерны и вдруг, ухватившись за края люка, заорал туда так, что я оторопел:

          Рано ударили вы в литавры.

          Слушай, Володя, Прова — меня!          Здесь успокоились ваши кентавры,          здесь обретутся от нашего дня.

И, словно поставив точку, захлопнул люк.

Тона Чермета уже менялись на багрово-красные, а мы, порядком измотанные и голодные, еще продолжали свой путь.

Небольшой катерок речного класса стоял ровно на киле, как живой, в лучах предзакатного солнца, и мы, не сговариваясь, повернули к нему. Когда-то он был покрашен белой краской, и в носовой части еще просматривались буквы.

— «Пров… Пров…» — задумчиво пытался я восстановить облупившуюся надпись.

— «Проводник» — устроит? — сказал Пров и поднялся в рубку. — Ну что ты будешь делать, вот кажется мне, что ходил я на этой посудине и все тут! Даже эта зарубка на рукоятке штурвала знакома. Но долой лунный дым грез! Вся власть осязаемому реализму! Поищи-ка там в кубрике чего-нибудь подложить под бока, да и заночуем.

Пара хорошо сохранившихся пеноуретановых матов, снятые на время шарошлемы и проглоченные галеты «Гея» с приятным гастрономическим вкусом привели меня в благодушное настроение.

— Пожалуй, поверю в твою рощу. Дышится легче, чем в скафе.

— Это потому, что ты вдыхаешь аромат свободы, — пошутил Пров.

— А макушка нашего гдома еще видна. Скажи, разве не красив он в разливах лазерных вспышек связи?

— Да пошел он к дьяволу с этой красотой! Что ты видишь из своего окна?

— Соседний гдом за сто километров.

— Правильно. И я его вижу. Зимой и летом, в дождь и в снег, на закате и на восходе, из года в год я вижу эту километровую трубу. Меняется небо, набегают и уходят облака, но гдом торчит неизменно, точно столб посреди пустыни! Ведь это невыносимо!

— Но ведь и звезды тоже не меняются, они всегда одни и те же. За всю твою жизнь они не сдвинулись на нашем небосклоне и на миллиметр. Они что, тоже тебе надоели?

Пров засопел, не зная что ответить.

— Сравнил тоже… Вселенную с пальцем… Пространственно-временная бесконечность непостижима для ума… поскольку само время и пространство существуют в силу того… что существует бесконечность числовой оси… Такое не надоест…

Его голос становился все невнятнее, глуше, а вскоре и совсем умолк. Я же долго озирался по сторонам в непривычной обстановке. Ночь была великолепна. Звезды сияли ярче, чем в космосе. Причудливые тени Чермета окружали нас темными глыбами — нас одних, оставшихся вне цивилизации, — и что-то в этом было действительно новое, непередаваемое и тревожное.