Избранные работы

Во всяком случае, вызывает беспокойство то, что позитивные науки, которые должны были бы обрести с помощью этих Медитаций абсолютное рациональное обоснование, так мало о нем заботились. Конечно, в наше время, после периода блестящего развития на протяжении трех столетий, они чувствуют себя весьма стесненно вследствие неясности своих оснований. Но при попытках нового формирования своих оснований им и в голову не приходит воспользоваться Картезианскими Медитациями. С другой стороны, весьма весомым является то, что Медитации составили эпоху в философии совершенно в уникальном смысле, и как раз благодаря их возвращению к чистому ego cogito. В самом деле, Декарт положил начало философии совершенно нового рода – изменяя весь свой стиль, она совершает радикальный поворот от наивного объективизма к трансцендентальному субъективизму, который во всех новых и каждый раз заканчивающихся неудачей попытках стремится, по-видимому, достичь необходимой завершенной формы. Разве не должна такая устойчивая тенденция нести в себе некий вечный смысл, предстать перед нами как возложенная на нас самой историей великая задача, над разрешением которой все мы призваны совместно трудиться?

Раздробленность современной философии в ее непрестанном усердии заставляет нас задуматься. Если мы пытаемся рассматривать западную философию с точки зрения единой науки, то невозможно отрицать тот факт, что с середины прошлого столетия, если сравнить этот период с прошлыми временами, начинается несомненный упадок. В постановке целей, в проблематике и методе это единство было потеряно. Когда с началом Нового времени религиозная вера стала все более вырождаться в безжизненную конвенцию, мыслящее человечество обратилось к новой великой вере, вере в автономную философию и науку. Научные прозрения должны были бы вести за собой и прояснять всю совокупную человеческую культуру, преобразовывая ее тем самым в новую автономную культуру.

Однако и эта вера стала между тем неподлинной и пришла в упадок. И не без оснований. Вместо целостной и полной жизни философии мы имеем безбрежную, но почти лишенную всякой взаимной связи философскую литературу; вместо серьезной полемики спорящих друг с другом теорий, которые все же обнаруживают в споре свою внутреннюю близость, свою общность в основных убеждениях и в непоколебимой вере в подлинную философию, мы имеем видимость сообщаемых результатов и видимость критики, только видимость серьезного философствования друг с другом и друг для друга. Здесь никак не проявляется сознательное и ответственное взаимное изучение в духе серьезной совместной работы и стремления к объективно значимым результатам. Объективно-значимые – это означает все же не что иное, как проясненные во взаимной критике и выдерживающие любую критику результаты. Но как же возможны настоящие исследования и настоящая совместная работа там, где так много философов и почти столько же философий? Правда, у нас есть еще философские конгрессы – вместе собираются философы, но, к сожалению, не философии. Им недостает единства некоего духовного пространства, в котором они могли бы существовать друг для друга и друг на друга воздействовать. Вполне возможно, внутри отдельных школ или направлений дело обстоит лучше; но учитывая, что они разобщены, и принимая во внимание общую картину современной философии, мы можем сказать, что наша характеристика остается справедливой.

Разве в этом злополучном настоящем мы не в той же ситуации, которую застал Декарт в юности? Не время ли обновить его радикализм – философа, полагающего новое начало, а также подвергнуть ниспровержению необозримую философскую литературу, в которой смешаны великие традиции, попытки серьезных начинаний и модное литературное предприятие (рассчитанное на впечатление, а не на проработку), и начать с новых Meditationes de Prima Philosophia ? Разве, в конечном счете, отчаянное положение нашей философии не сводится к тому, что импульсы, излучаемые прежними

Медитациями , лишились своей начальной жизненности, и лишились именно потому, что оказался утраченным дух радикализма философской ответственности перед самим собой? Не составляет ли фундаментальный смысл подлинной философии лишь кажущееся чрезмерным требование философии, отстраняющейся в конечном итоге от всех мыслимых предрассудков, философии, формирующей себя в действительной автономии и исходящей из предельных, порожденных в ней самой очевидностей, и осознающей поэтому свою абсолютную ответственность? Тоска по философии, полной жизни, вызвала в новейшее время разнообразные ренессансы. Но не должен ли быть единственно плодотворным как раз тот ренессанс, который вновь пробудит Картезианские Медитации: не для того, чтобы копировать их, но прежде всего для того, чтобы в возвращении к egocogito

раскрыть глубочайший смысл их радикализма, а в дальнейшем – и произрастающие отсюда вечные ценности?

Во всяком случае, так открывается путь, который привел к трансцендентальной феноменологии.