Избранные труды

        Пускай другие в том согласны,        Что вы и милы, и прекрасны,Что взоры маленьких китайских ваших глаз        Равно и молодым, и старикам опасны,                Что на беду для бедных нас        Природа вас умом блестящим наделила…

Нет, Панаев не был гением. Ему недоставало артистизма, которым была щедро наделена ученица Измайлова. То, что он писал, было почти парафразой пономаревского экспромта. Он воспроизводил мадригальную схему: похвалы от чужого имени, парадоксальное их отрицание — и новая похвала, уже более высокого порядка. Но Софье Дмитриевне понадобилось для этого четыре строки, в которых играла поэтическая энергия парадокса и каламбура. Панаев пишет четырнадцать строчек вялых и прозаических похвал, с концовкой смазанной и неискусной:

        Мое совсем иное мненье:Так точно вы в глазах моихЕсть только женщин украшенье

                И вместе зависть их![580]

Это был «разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц». Второе стихотворение, — «Желание», записанное им в этот день, гораздо более интересно.

        Анакреон, в жару мечтаний,        Хотел быть Нисы башмачком,Чтоб ножку милую сжимать тайком;        У всякого свой род желаний:        Я лучше б сделаться хотел        Моей Глицерии корсетом,        И признаюсь — уверен в этом,Что мне счастливейший достался бы удел![581]

Современный читатель почти наверное остановится перед этими стихами с тайным чувством неловкости, как будто он стал случайным свидетелем интимной сцены. Но он ошибется; психологический смысл записи гораздо сложнее и тоньше, чем простой и грубый эротический намек.

На обратной стороне того же альбомного листа, где поместился первый из процитированных нами мадригалов, записаны стихи, на первый взгляд еще более откровенные:

Из Антологии.

1.

Блажен, кто на тебя взирать украдкой смеет,Трикрат блаженнее, кто говорит с тобой;        Тот полубог прямой,Кто выманить, сорвать твой поцелуй умеет;        Но тот завиднейшей судьбой,        Но тот бессмертьем насладится,

Чьей смелою рукой твой пояс отрешится!

2.

Родокла слишком уж гордится красотой:        Едва ли удостоит взглядом,        Когда встречается со мной!        Вчера, прокравшись тихо садом,Повесил я венок на цепь ее дверей:Но что ж? надменная венок мой разорвала,И самые листы ногами растоптала!        О, поспешите ж к ней скорей,

                Ты, старость, вы, морщины!        Пожните прелестей цветы,        Смирите гордость красоты!        Вас умоляют все мужчины![582].

Все эти стихи были написаны не для Пономаревой и не обращены к ней. Это был цикл «Из антологии», прочитанный Панаевым в двух литературных обществах — «Михайловском» и «ученой республике» — 18 и 21 апреля 1821 года и затем напечатанный в «Соревнователе»[583].

Панаев записал в альбом литературную новинку, плод своего поэтического творчества, обсужденный и одобренный петербургским ареопагом словесности.

Но, став альбомной записью, уже известный поэтический текст попадал в новый контекст — альбома и бытовых, личностных взаимоотношений, получая новые, не предусмотренные заранее смыслы.

И здесь нам нужно немного отвлечься, чтобы рассмотреть эти смыслы исторически.

* * *

Когда в 1828 году — через семь лет после описываемых событий — вышел в свет «Граф Нулин» и журналисты обвинили поэму в безнравственности, Пушкин писал:

«В одном журнале сильно напали на неблагопристойность поэмы, где сказано, что молодой человек осмелился войти ночью к спящей красавице. И между тем как стыдливый рецензент разбирал ее как самую вольную сказку Бокаччио или Касти, все петербургские дамы читали ее и знали целые отрывки наизусть <…> Что сказали б новейшие блюстители нравственности <…> о чтении „Душеньки“ и об успехе сего прелестного произведения? Что думают они о шутливых одах Державина, о прелестных сказках Дмитриева?»[584]