Избранные труды

Czuj ę – krakaі – zapach trupi,

Jezdiec gіupi, rumak gіupi.

Jezdiec w piaskach szuka drogi,

Szuka paszy biaіonogi.

Так – почти буквально – переводит Манассеин:

Чую, – каркал, – будут трупы.

Глупый конь и всадник глупый,

Всадник ищет там дороги,

Ищет паствы белоногий…

Щастный, для которого польский был почти вторым родным языком, именно здесь прошел мимо соблазнов буквальной передачи, пожертвовав выразительным параллелизмом второй строки:

Чую, – каркнул, – мертвеца:

Вот несутся два глупца —

Всадник ищет здесь дороги,

Ищет корма белоногий…

Щастный передает смысловой оттенок первой строки. Мицкевич сделал к ней примечание: «На Востоке есть поверье, что хищные птицы предчувствуют смерть человека».

«Czuj§ < .. .> zapach trupi» – не означает «предчувствую добычу (трупы)», что получается при буквальном переводе Манассеина (и что было повторено у Сиянова), – но именно «предчувствую их смерть», «чую мертвеца». Щастный сумел избежать и двусмысленности архаизма «паства», подсказанного оригиналом Манассеину. Зато в следующих строках —

Jezdcze, koniu, pusta praca,

Kto tu zaszedі, nie powraca, —

Манассеин явно выигрывает по сравнению со своим предшественником:

Всадник, конь, напрасен труд!

Кто зашел – остался тут!

У Щастного здесь смысловой пересказ с бедной рифмой, хотя также с попыткой сохранить разговорное просторечие:

Из пустыни сей песков

Вам не вынести голов.

Далее поэтическое перевыражение вновь начинает торжествовать над «точным переводом». У Мицкевича следующие стихи, при всей их прозрачности, включают в себе известную переводческую трудность – они требуют владения емкой поэтической фразеологией:

Ро tych drogach wiatr sie_ blaka

Unoszaj: z sob% swe ś lady

Nie dla koni jest ta laka,

Ona tylko pasie gady.

Манассеин выходит из испытания с честью. Фразеология его затрудняет, но он, по крайней мере, ощущает энергию лаконизма и игры контрастами и параллелизмами в оригинальном тексте и вводит народнопоэтические формулы:

Только вихорь там по воле Мчится и свой след метет; Не коням пастись в том поле, Гадов, змей оно пасет.

Щастный опирается на уже сложившуюся поэтическую культуру 1820-х гг.:

Только ветер здесь витает,

Унося свой зыбкий след.

Гады лишь она питает,

В ней для коней пастбищ нет.

Это, конечно, лучше как русские стихи; в тексте Манассеина ощущается «перевод».

Последняя формула обоими переводчиками передана буквально:

Tylko trupy ł u nocują,

Tylko s ę py tu koczują.

Только трупы там ночуют,

Только коршуны кочуют.

(Манассеин)

Только трупы здесь ночуют,

Только коршуны кочуют.

(Щастный)

За Манассеиным не стояла та поэтическая школа, которую прошли поэты более близкого пушкинского окружения, и он обладал хотя и несомненным, но очень небольшим индивидуальным дарованием. Отсюда, между прочим, и его невнимание к семантическим оттенкам и культурным ассоциациям, облекающим традиционные формулы, к которым он прибегает; так, явно неуместна была формула из Жуковского, которой он пытался передать поэтический мотив разлуки в «Сне» Мицкевича:

Мне не минуть с тобой разлуки!

Но если, верная любви,

Не хочешь множить сердца муки, —

Про розно быть не говори!

В оригинальном тексте здесь просто: «I rozstaj ą c si ę nie mów o roz-staniu!». Иной раз ему недоставало и поэтической техники, что очень сказывалось, когда он пытался передать сложный метроритмический рисунок «Фариса». Поэтому его «Фарис» и не стал явлением переводческого искусства и тем более – русской поэзии, как это произошло с «Фарисом» Щастного, – и первые же читатели дали ему достаточно объективную оценку. Исторический интерес его, однако, выше, чем абсолютная эстетическая ценность, – и выше, чем историческое значение «Фариса» Сиянова.