Избранные труды

Существовал, впрочем, еще одни литературный аналог этой сцены, который мог быть известен Мицкевичу, – «Ухабы. Обозы» из «Зимних карикатур» Вяземского. Стихи эти были напечатаны в «Деннице» М. А. Максимовича в 1831 г., однако написаны они зимой 1827–1828 гг., во время поездки Вяземского по Пензенской губернии. Сразу же после приезда в Москву Вяземский возобновил общение с Мицкевичем, которое продолжилось и в Петербурге; в мае—июне 1828 г. оно достигает наибольшей интенсивности. Вполне вероятно, что Вяземский рассказал ему о впечатлениях своего путешествия в мороз и метель по занесенной снегом степи; они отразились на страницах его записной книжки и в стихах, где есть точки соприкосновения с «Дорогой в Россию»:

День светит; вдруг не видно зги,

Вдруг ветер налетел размахом,

Степь поднялася мокрым прахом

И завивается в круги.

(«Метель»)

Это довольно близко к описанию снежного моря, поднятого вихрем. В другом месте – в «Ухабах» – находим развитие карамзинского образа:

Какой враждебный дух, дух зла, дух разрушенья,

Какой свирепый ураган

Стоячей качкою, волнами без движенья

Изрыл сей снежный океан?

Далее возникает образ, навеянный «Крымскими сонетами» Мицкевича:

Кибитка-ладия шатается, ныряет,

То вглубь ударится со скользкой крутизны,

То дыбом на хребет замерзнувшей волны

Ее насильственно кидает

(«Ухабы, Обозы») [502]

Заметим, что Вяземский дал в свое время прозаический перевод «Аккерманских степей» с этим образом: «Вплывая на простор сухого океана, колесница ныряет в зелени и, как лодка, зыблется среди шумящих нив…».

Но, как мы видели, и мотив ледяных волн также присутствовал у Мицкевича: «Не Алла ли поднял оледенелое море». [503]

У Вяземского произошло переключение в иную образную сферу: метафоры южного пейзажа стали характеристикой севера. Если наше предположение, что Мицкевич знал эти стихи, верно, то он получил обратно то, что Вяземский взял от него, – но вместе получил и художественный импульс для новой картины.

В «Отрывке из III части „Дзядов“» мы находим интересующий нас образ еще раз и в новой, наиболее экспрессивной модификации – уже не моря, но водопада, схваченного льдом. Он оказывается непосредственно связан с другим, уже известным нам образом – взнесенного над бездной коня.

Od wieku stoi, skacze, lecz nie spada,

Iako lec ą ca z granitów kaskada,

Gdy ś cieta mrozem nad przepaścia zwiśnie —

Lecz skoro s ł o ń ce swobody zablyśnie

I wiatr zachodni ogrzeje te pa ń stwa,

I c ó ż sie_ stanie z kaskada tyra ń stwa?

(III, 63–68)

(«Вечно стоит <конь>, скачет, но не падает. Подобно летящему с гранитов водопаду, Который, скованный морозом, повис над пропастью – Но скоро заблестит солнце свободы, И западный ветер согреет те государства, – и что станется тогда с водопадом тирании?»).

Ю. Кляйнер высказал предположение, что это уподобление может восходить к «картинке» в «Полярной звезде на 1824 год» – иллюстрации к «Водопаду» Державина, где изображен рыцарь на фоне водяного каскада. [504] Но ни «Водопад», ни иллюстрация не содержат самого существенного – изображения водопада, скованного льдом. В. Ледницкий склонен был усматривать источник образа в стихах Тютчева «14-ое декабря 1825», где говорится о вековых льдах, которые не смогла растопить «скудная» кровь жертв, [505] но знакомство Мицкевича с этими стихами проблематично – и, кроме всего прочего, в них есть «лед», но нет «водопада».

Между тем существует стихотворение, в котором есть как раз искомый нами образ, организующий все художественное целое. Это «Надпись» Баратынского, адресатом которой долгое время без больших оснований считали Грибоедова:

Взгляни на лик холодный сей,

Взгляни: в нем жизни нет;

Но как на нем былых страстей

Еще заметен след!

Так ярый ток, оледенев,

Над бездною висит,

Утратив прежний грозный рев,

Храня движенья вид. [506]

Строчка Мицкевича «… kaskada, Gdy ś ci ę ta mrozem nad przepa ś cia_ zwi ś – nie» производит впечатление прямого перевода строк 5–6.