Избранные труды по языкознанию

Таким образом, связь между частями предложения страдает от недостаточной органичности и верности их разграничения. Этот упрек относится ко всему методу инкорпорирования. Правда, мексиканский язык снова упрочивает словесное единство, стараясь не вплетать в глагольное спряжение слишком большого числа определяющих местоимений и никогда не обозначая одинаковым способом два определенных управляемых объекта, а помещая обозначение косвенного отношения при одновременном наличии прямого в окончание глагола; но ведь и мексиканский все-таки принудительно сочетает то, что лучше было бы оставить несвязанным! В языках с глубоким чувством словесного единства указание на управляемое местоимение тоже иногда вторгается в глагольную форму; например, в еврейском управляемые местоимения суффигируются. Но язык дает понять, какое различение он проводит между этими местоимениями и местоимениями, выражающими действующее лицо, то есть безусловно принадлежащими природе глагола как такового. В самом деле, теснейшим образом связывая эти последние с основой, язык менее плотно прикрепляет к ним первые, а иногда совершенно отделяет их от глагола и ставит обособленно.

Языки, превращающие границы словесного единства в границы предложения и наоборот, обычно лишены склонения и либо вообще не имеют падежей, либо, как баскский язык, не всегда проводят

яетйческое различение между номинативом и аккузативом. Но ьзя считать это причиной включения управляемого объекта в глагольную форму, как если бы они хотели таким путем предотвратить неясность, возникающую из-за ущербности склонения. Скорее, наоборот, отсутствие падежных форм — результат инкорпорирования. В самом деле, причина всей этой путаницы между прерогативами части и прерогативами целого предложения состоит в том, что ^ух при создании языка не руководствовался верным понятием отдельной части речи. Иначе сами собой и сразу должны были бы появиться как склонение имени, так и ограничение глагольных форм только существенно необходимыми для них значащими элементами. Коль скоро язык вместо этого принялся вводить в границы слова то, что, по сути дела, принадлежит конструкции предложения, развертывание имени, естественно, показалось менее необходимым. В воображении народа имя не выступало как господствующая часть предложения, а играло роль простого поясняющего добавления. Санскрит, надо сказать, воздержался от этого сплетения управляемых местоимений с глаголом.

До сих пор я обходил другой случай не вызванного естественной необходимостью присоединения местоимения к полнозначному слову, а именно случай присоединения притяжательного местоимения к имени, поскольку это явление имеет своей главной причиной еще и нечто иное, помимо того, о чем мы здесь говорим. В мексиканском языке есть особое сокращенное притяжательное местоимение, и таким образом местоимение примыкает здесь к обеим главным частям речи в двух различающихся формах. И в мексиканском, и не только в нем, сочетание местоимения третьего лица с именем отражается также на синтаксисе и тем самым непосредственно относится к нашей теме. Оно служит для указания на генитивное отношение, причем имя, стоящее по смыслу в генитиве, занимает второе место: вместо 'дом садовника' говорят 'его дом садовник'. Понятно, что перед нами тот самый прием, каким пользуются, когда наделяют глагол указанием на управляемый субстантив.

Сочетания имени с притяжательным местоимением в мексиканском не просто вообще гораздо более часты, чем кажется необходимым по нашим представлениям, но, больше того, это местоимение словно накрепко срастается с известными понятиями, например с понятиями степеней родства и частей человеческого тела. Когда лицо, к которому относится притяжательность, не определяется, то к названиям степеней родства присоединяется неопределенно-личное местоимение, а к названиям частей тела — местоимение первого лица множественного числа, то есть говорят не просто nantli'мать', а обычно te-nan'чья-то мать' и не maitl'рука', ato-ma'наша рука'. Во многих других американских языках связь притяжательного местоимения с этими понятиями тоже приводит, по-видимому, к полной невозможности их раздельного употребления. Причина здесь явно не синтаксическая, но какая-то другая, глубже залегающая в способе представления народа. Когда дух еще не имеет большого опыта абстрагирования, он схватывает как единство то, что ему