Издержки хорошего воспитания

— Я это запомню навсегда, — продолжал он, и голос его слегка дрожал, — этот летний день, который мы провели вместе. Все прошло так, как я и ожидал. И ты именно такая, как я думал, Лоис.

— Я ужасно рада, Кит.

— Знаешь, когда ты была маленькой, мне постоянно присылали твои фотографии — сперва ты была младенцем, потом малышкой в носочках, которая играла на пляже с ведерком и лопаткой, а потом вдруг стала печальной девочкой с чистыми, удивленными глазами, — и я постоянно грезил о тебе. Каждому человеку нужно прилепиться к чему-то живому. Думаю, Лоис, я все пытался удержать при себе твою крошечную чистую душу — даже когда жизнь начинала кричать в полный голос, когда все умозрительные представления о Боге представлялись сплошной насмешкой, а любовь, страсть и миллионы других вещей подползали ко мне и шептали: «Посмотри на меня! Вот, я и есть Жизнь. А ты от меня отвернулся». И когда путь мой вел через эти тени, Лоис, впереди всегда мерцала твоя детская душа, такая хрупкая, чистая и изумительная.

Лоис беззвучно плакала. Они уже дошли до ворот, она оперлась на них локтем и принялась яростно вытирать глаза.

— А потом, дитя, когда ты заболела, я однажды ночью встал на колени и принялся просить Господа сохранить тебе жизнь ради меня — я уже тогда знал, что хочу большего: Он научил меня хотеть большего. Я хотел знать, что ты дышишь и движешься в том же мире, что и я. Я видел, как ты растешь, как твоя ничем не запятнанная невинность превращается в пламя, как оно пылает, озаряя путь тем, кто слабее душою. А еще я хотел когда-нибудь посадить на колени твоих детей и услышать, как они будут называть старого колченогого монаха дядей Китом.

Казалось, теперь в словах его звучит смех.

— Ах, Лоис, Лоис. Тогда я еще много чего попросил у Бога. Я просил даровать мне письма от тебя и место за твоим столом. Я очень многого хотел, Лоис, дорогая.

— У тебя есть я, Кит, — прорыдала она, — и ты это знаешь, скажи, пожалуйста, что ты это знаешь. Господи, ну что я как ребенок, но я не думала, что ты окажешься таким, и я… ах, Кит, Кит…

Он взял ее руку и осторожно погладил.

— Вот и автобус. Ты ведь еще приедешь?

Она заключила его лицо в ладони, наклонила, прижалась мокрой от слез щекой:

— Ах, Кит, братишка, когда-нибудь я расскажу тебе одну вещь…

Он подсадил ее в автобус, увидел, как она достает платок, как улыбается ему храброй улыбкой, а потом шофер хлестанул бичом, и автобус покатил дальше. На дороге взметнулось плотное облако пыли, и Лоис исчезла.

Несколько минут он стоял, не отнимая руки от опоры ворот; губы полураскрылись в улыбке.

— Лоис, — произнес он вслух с невнятным изумлением. — Лоис, Лоис.

Позднее проходившие мимо послушники увидели, что он стоит на коленях перед пьетой, а возвращаясь через некоторое время обратно, обнаружили его на том же месте. Он простоял там, пока не опустились сумерки и учтивые деревья не затеяли над головой перебранку, а в мглистой траве не приняли на себя бремя песни сверчки.

VII

Первый телеграфист на балтиморском вокзале присвистнул сквозь крупные передние зубы, привлекая внимание второго телеграфиста.

— Чего там?

— Видишь девицу — не, вон ту, хорошенькую, с этакими черными блямбами на вуальке? Опоздал, она ушла. Такое пропустил!

— И чего она?

— Да ничего. Просто красотулечка — сил нет. Была тут давеча, послала какому-то там телеграмму, чтобы встретил ее, где скажет. А тут минуту назад пришла с заполненным бланком, стоит и вроде как уже мне протягивает, а тут вдруг возьми да и передумай, раз — и порвала.

— Гм.

Первый телеграфист вышел из-за стойки, подобрал с пола два обрывка бумаги и небрежно приложил один к другому. Второй телеграфист пристроился читать через его плечо, автоматически пересчитывая слова. Их оказалось всего семь:

ПИШУ ПОПРОЩАТЬСЯ НАВСЕГДА ЕХАТЬ ПРЕДЛАГАЮ

В ИТАЛИЮ

ЛОИС.

— Порвала, говоришь? — спросил второй телеграфист.

Четыре затрещины

Перевод Е. Калявиной

I

Сегодня я не знаю никого, кто испытывал бы хоть отдаленное желание врезать Сэмюэлю Мередиту. Весьма вероятно, причина в том, что вражеский кулак может нанести серьезные увечья мужчине на шестом десятке, но я со своей стороны склонен полагать, что Сэмюэль начисто утратил все свои колотибельные свойства. Несомненно, однако, что в разные периоды его жизни эти колотибельные свойства были присущи его лицу в той же степени, в какой целовабельность зачастую кроется в девичьих губах.

Не сомневаюсь, что у каждого имеется в запасе такой знакомый, а то и друг, который способен возбуждать к себе страстную неприязнь, — кто-то выражает ее, непроизвольно сжимая кулаки, кто-то бурчит насчет «начистить чайник», «взгреть» и «засветить в глаз». В сопоставлении с другими чертами Сэмюэля Мередита эта способность была настолько сильна, что повлияла на всю его жизнь.