Изгнание из рая

Митя въехал в город. Город как город, как все русские города; скушные многоэтажки рабочих и “спальных” окраин, поближе к центру — старые, слава Богу, не разрушенные в войну изящные дома, да вот жить в них людям тяжело — в обветшалых, покосившихся, с печным отопленьем, с коридорами вездесущих коммуналок. Это только в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке обихаживают внутренности старых домов, реконструируют их, делая удобными для жизни. У нас… Он открыл ветровое стекло, вдыхая воздух чужого города — гарь, смог, снежную свежесть, запахи жареных пирожков из ближней привокзальной столовой. Вот и вложи свои миллионы, Митя, в хорошую жизнь людей. Жалко тебе?!..

Митя повернул руль, въехал на Окский мост. Ах, это Ока, не Волга, ему уже объяснили. Надо переехать Оку, по Рождественской улице помчаться до Красных казарм, и ехать дальше, все дальше, уже по берегу широкой, спящей подо льдом Волги. И там, на склоне горы, он увидит белые кирпичные стены, храмы за стенам, кущи деревьев, заслоняющие голыми руками ветвей и стволов убежище нищих монахов.

Да, это тебе не Турин, парень, не Нью-Йорк. Митя проскочил шумную, бурлящую народом Рождественскую, с многочисленными лавками, лавчонками и магазинчиками, и пельменными и кафешками, с цветной, краснокаменной, веселой церковью Рождества Богородицы — кресты были начищены, позолочены вновь, батюшки уже готовились к Пасхе, — цепким глазом схватил нижегородскую публику: одеты все разно — либо богато и пышно, лисьи и собольи шубы, на головах у баб — шапки как митры, молодые бизнесмены бегут в длинных дубленках нараспашку, в модельной обувке от Андрэ, — либо так нище и бедно, что у Мити сердце сжималось: вот так она и живет, еще не старая дама, может, учителка или врачица, локти пальтишка подштопаны, кожаные заплатки на плечах, аккуратно начищены, не заляпаны городской грязью старые, изношенные в край сапожки — она больше никогда не купит ничего в своей родной стране, ибо это ей уже давно не по карману. Она идет гордо, она где-нибудь, конечно же, работает, и ей платят грош-копейку, и милостыни она еще не просит, но может прийти день, когда она останется одна, без детей, что пытаются ей жалко помочь, без внуков, уехавших далеко, отсюда не видно, — и тогда… А вот они и нищие, вон — у хлебного магазина, сидят на ступеньках, сгрудились, — если не денежку, так хоть хлебца дадут.

Митя закусил губу. Гнал машину, с трудом тормозя у красного огня светофора, чуть не наезжая на пешеходов. Зимняя, скорбная Волга под снегом, под серым грязным льдом. Река спит. Пристани спят. Придет лето — все оживет. Может он сам, Митя, — такая река подо льдом, и пригреет солнце, и он сбросит льды, и оживет, и еще будет жить. О, как еще хочется жить. Коте тоже хотелось жить — там, под чеченскими пулями.

Дорога пошла вверх. Машина ползла с трудом — откос оказался крутым, отлогий с виду. Показались белокаменные, изрытые временем и ветрами ворота Печорского монастыря. Митя тормознул, вылез из “мерса”, хлопнул дверцей. Побрел по наметенному сырому снегу к воротам. Навстречу ему метнулся молодой худенький послушник в подряснике, туго затянутом простой грубой веревкой.

— Вы к кому, молодой человек?.. — окликнул его послушник, озирая требовательными, щупающими глазами — что это за незнакомец такой, одет богато, на паломника или молельника вроде непохож. — У нас в монастырь сейчас вход посторонним… ну, любопытствующим там, туристам всяким, запрещен — игумен Ермолай строгий, мы тут ремонтируемся, на ноги становимся, глядеть тут на красоту особую вроде пока нечего… трудно мы живем… так что извиняйте, если груб с вами был!.. Бог спасет, идите с Богом…

— Я из Москвы приехал, — сказал Митя, отирая с лица снежную крупу, что порывами наметал сырой ветер с Волги, — я — к другу… Вы не проводите меня к игумену:.. Христа ради… — Он слегка поклонился послушнику. — Я сам у него разрешенья испрошу — увидеться…

Послушник помял худыми пальцами подрясник. Поглядел на Митю искоса. Улыбочка дрожала между его жидких русых усиков.

— А как… как вашего друга-то звать?.. он тут монах у нас?..

Митя кивнул.

— Константин Оболенский.

— Константин, Константин… — наморщил лоб юноша. Отбросил со лба мокрые, иссеченные снегом пряди. — Нет у нас отца Константина!.. Да стойте, ведь это вы сказали мне его мирское имя, а он-то ведь принял постриг, у него теперь имя другое… как и вся жизнь — другая… постойте… он из Москвы, говорите, прибыл?.. Да это же… — послушник утер нос тылом ладони, — да это же отец Корнилий, конечно! Отец Корнилий, однорукий… ну да ладно… ступайте прямо к нему в келью, если он сейчас в келье… К игумену пока не ходите — я сам ему скажу, что вы приехали, сам его подготовлю… у вас есть где остановиться в Нижнем?.. нет?.. будете спать в сторожке монастырской, у нас там все гости спят…