Изгнание из рая

Да, любовь тоже была игрой, и Митя это хорошо видел. По совету папаши Эмиля, которому Митя рассказал все, происшедшее в “Зеленой лампе” — да Пашка, вероятно, давно уже выложил эти кровавые страсти по Лангусте любимому папуле, — Митя не посещал больше казино; Пашка зазывал его туда; Митя отшучивался: “Как-нибудь потом, пока обожду, а то Зяма подстережет меня и выстрелит в меня из-за угла, из-за пальмы. Пусть выберет себе другую мишень”. Ему было тяжело видеть человека, выманившего у него Царский изумруд. Время от времени в своей квартире он залезал за сгрудившиеся на полке книги-ужастики, разворачивал наволочку, перебирал, как Гобсек, украшенья и иконки, любовался, усмехался. Ну, дудки, теперь он уже никому не отдаст ни одно из сокровищ. Он или сохранит их для себя, для домашнего музея… а не начать ли ему собирать антиквариат, начало положено — краденый Тенирс, Царские подарки старухи Голицыной, — или выгодно, сногсшибательно выгодно продаст, и, скорей всего, не здесь. За границей. Разумеется. Он уже кое-что знал про аукционы. Он разнюхал, что в Центральном доме художника на Крымском Валу находится галерея старинной живописи и антикварных вещей, знаменитая “Альфа-Арт”, приехал туда, выманил у худенькой манерной, как придворная дама эпохи рококо, пышноволосой экспертши толстенные тома каталогов Филипса и Кристи и еще одного мощного аукциона в Амстердаме, зарылся в фолианты, а вынырнул оттуда с четкими сведеньями о подлинной стоимости живописной работы на меди, у него в высотке на площади Восстанья хранящейся. Его Тенирс — а Тенирсов, как он выяснил, было два, старший и младший, отец и сын, а может, два брата, а еще лучше — два однофамильца, — был гораздо знаменитее, а соответственно, неизмеримо дороже собрата. Такая маленькая медная дощечка, искусно выпачканная кучкой кисточек, зажатых в кулаке мастера, по особым рецептам выделанным голландским маслом, — а ведь масляную краску изобрели именно в Голландии за триста лет до Тенирса, и изобрел ее Ян ван Эйк, — на Кристи стоила до тридцати миллионов долларов, на Филипсе — немногим меньше. Если б он не убил Анну и она увезла бы картину в Японию или в Америку, она могла бы на ней сильно подзаработать, считая ее дешевой московской покупкой. Миллион! Зато, плевать на все, у него есть миллион. Правда, уже распотрошенный чуть-чуть. Но это мертвому припарки. Он пошерстил еще свой счет, купив вместо японской “мазды” — правильно Бог отнял у него машину, а то бы она вечно напоминала ему о Японии, об Анне — красивый белый “форд”, недорогой, но верткий и юркий, удобный и красивый. Зачем ему суперавто? Все должно быть утилитарным. Но долгим завистливым взглядом он провожал роскошные “шевроле” и аристократические “феррари”, скользящие по широким и узким кривым улицам Москвы, как раньше, при Калите и Годунове, разодетые боярыни скользили по московским снегам среди нищих, клянчивших милостыньку, и юродивых Христа ради.

Ресторанные посиделки с Ингой и Региной продолжались, и Митя приустал уже от дамского общества — он всегда жил бок о бок с мужиками, и попасть в такой щебечущий бесконечно цветник — Лора, Инга, Регина, их подруги, то и дело устраивавшие салонные балы, приемы, вечеринки, дни рожденья и дни ангела, — значило крупно отвлекаться от настоящих, мужских дел и поступков, которые он призван был совершить. А что он мог такого могучего сделать мужского? Он вперся, как таран, в мафиозный мир, и для него было важным, безотложным — продвинуться вперед в мире денег. Он ничего не соображал в деньгах, цифрах, счетах. Он попросил Эмиля: научи. Эмиль отмахнулся: Лора научит, попроси ее. Он попросил. Она повела плечиком под атласным халатом: каждый урок программы “Инфобухгалтер” на компьютере — одна ночь со мной. Она так прямо ему и сказала, глядя в глаза. Он наклонил голову, прижал руку ко рту. Его чуть не вытошнило при одном воспоминании об ее остром запахе, так не похожем на свежий и тонкий ландышевый запах Инги.