Изгнание из рая

Целые сутки проплакала у себя в спальне, не выходя к столу. Эмиль, вместе с лысым бодрячком Венсаном, организовывали похороны, обзванивали агентства. Пробили престижное место на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, заплатив хорошие деньги настоятелю русского собора. Митя, отыскав картину в куче роскошных тряпок, загромождавших шкафы Андрея, радостно гладил ее, и под его ладонью жили, мерцали шероховатости, складки и жилы масла – вся картинная живая плоть. Как давно он не писал маслом. Во времена Яна ван Эйка или Тенирса такую паузу в работе художника и представить себе было невозможно. А может, он уже не художник?.. Он тихо разъярился. Вот ужо он всем покажет. Когда, после Филипса, они все втроем вернутся в Москву, ох он и развернется! В своем доме, в своей мастерской… Он закрыл глаза и представил себя в мастерской – в рубашке «апаш», с палитрой в руке… и Изабель сидит на подиуме напротив, и он пишет ее, улыбаясь ей. Не жалко заплатить и мертвым Андреем за такое счастье. Вот оно, счастье. Он его искал и наконец нашел. И купил – опять за кровь; ну, да все в мире, видно, покупается кровью – или своей, или чужой! Иной цены – просто нет…

Русский посол Рогачев, приютивший Изабель по настоянию Андрея, и его супруга Лидия Олеговна расставались с Изабель, как с дочкой родной. «В Москву едете, душенька?.. о, в Москву!.. а мы здесь уже шестой год, и так скучаем по России, одни воспоминанья… вы с Андреем едете?.. одна?..» Митя помнил, как Изабель беспомощно оглянулась на него. Ну не мог же он сказать Рогачевым, что Андрей Дьяконов мертвый, с простреленной грудью, лежит у себя дома, а они с Изабель летят в Москву вместе. «Вы не возьмете вот это с собой… угостите Эмиля!..» Пока ехали домой от посла, торт-мороженое в коробке растаял, превратился в сладкую сливочную лужицу, и две ягоды, раскисшие красные клубничины, плавали в нем, как кровавые лохмотья.

Когда Митя, посадив на колени Изабель, все рассказал ей во всех подробностях – и их разговор с Андреем на Елисейских, и дуэль в Монсо, – она, зажав ему рот рукой, прочирикала птичкой: все, все страшное позади, не думай ни о чем, мы похороним Андрея с миром, и я выйду за тебя, башмаков не износив, потому что все мы, женщины, Гертруды, все мы птички-синички, посади меня на ветку свою… Эмиль отворачивался к окну. Барабанил пальцами по стеклу. Филипс еще шел. Филипс еще не отгремел, но надо было спешить.

Они повезли картину на аукцион после похорон Андрея Дьяконова на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, на следующий день после погребенья и русских поминок, на которых были представители всех волн русской эмиграции. Первая волна пела песни времен Великого Исхода Дворян и гражданской войны, роняя слезу по Белой Армии; последняя, четвертая волна ни словечка не могла произнести по-русски. Эмиль напился и наплакался вволю. «Никогда не думал, Сынок, что я похороню в Париже Андрюшку, убитого тобой, мать-ть-ть твою!.. эх, наулюлюкаться бы до потери свякого сознанья… да крепкий я мужик, не смогу… и от людей стыдно… Помянем Андрюшку, Митька… у, ты, убийца…» – «Помянем, – соглашался Митя и поднимал фужер. – Мы все убийцы друг друга, Папаша. Мы все убийцы». Он ударил краем фужера о хрустальную рюмку Папаши, полную водки, и на миг ему почудилось, как на дальнем конце стола, в скопленье обнаженных, цвета слоновой кости, плеч, черных смокингов и «троек», в блеске ожерелий и колье пышностях дамских старомодных причесок мелькнуло рыжее, яркое. Огонь. И зелень. Ах, нет, это просто яркий изумруд блеснул в ухе одной дряхлой старушенции, еще, должно быть, помнящей самое Царицу Александру Феодоровну.

Аукцион уже подходил к концу – картин на стенах поубавилось, драгоценности со стендов исчезали, арт-менеджеры шустрили и прыгали в залах, покупатели бросались визитками, в залах, где шло самое торжественное действо и выставлялись наиболее ценные и престижные работы старых мастеров, оживление еще царило, но пик его уже отшумел. Заявку на участие надо было подавать заранее, но вездесущий пробивной Венсан обошел всех чиновников, проник сквозь все препоны, и работа кисти великого Тенирса, абсолютно неизвестная ни широкой публике, ни знатокам-искусствоведам, была водружена на стенд для обозренья, и люди подходили, обозревали, вынюхивали носом тайну мазка и светотени, прикрывали глаза рукой, как от бьющего света, – восхищались. Аукционист выкрикнул начальную цену – миллион долларов. Митя оглянулся на Эмиля. Мадам Канда, что бы сказали, если бы услышали, что ваш миллион – всего лишь начальная, робкая цена торгов. Что бы ты сказала, Анна.

Три, пять, шесть миллионов… Шесть миллионов пятьсот тысяч… Цена на картину росла неуклонно, мрачно, угрюмо, тяжело, неистово. Мите казалось – каждое объявленье цены бьет его наотмашь по лицу. «Семь миллионов раз!.. Семь миллионов два!..» У него захолонуло под ложечкой. Выкрик из зала:

– Десять миллионов!..